Восстание на «Св. Анне» - Лебеденко Александр Гервасьевич. Страница 20

Мы сидели в кают-компании и лениво беседовали о Норвегии, о Бергене, о фиордах.

Кто-то постучал в дверь.

— Кто там? — спросил капитан.

— Я — Шатов. К вам. господин капитан.

— Что за экстренность? Ну, в чем дело? Заходи!

Шатов переступил высокий полуаршинный порог кают-компании, снял шапку и, обращаясь к капитану, сказал:

— Кас пришел. На судно просится.

— Какой Кас? — вскинулся Кованько.

Все переглядывались. Капитан смотрел на Шатова с изумлением.

— Генрих Кас, матрос, который погиб, как в Мурманск шли.

— Погиб, а теперь на судно просится? Голова американская, дубина! Кто же там — призрак, тень или человек?

— Генрих Кас, господин капитан. Живой.

Капитан смотрел на боцмана широко открытыми глазами.

— Неужели живой?.. Давай его сюда!

Через минуту Генрих Кас, высокий, худой, с широкими плечами, но плоской грудью, стоял на пороге. За время отсутствия он исхудал еще больше. Его веснушчатое лицо сморщилось, и кости проступали под натянутой желтоватой кожей черепа. Кас был не брит, но борода росла кустиками, больше на щеках, оставляя плешивый подбородок, и потому лицо матроса выглядело открыто и наивно. Глаза, водянисто-голубые, глядели мужественно и спокойно. Если бы не эти глаза, Кас был бы смешон и жалок. Но, встретившись с его немигающим, прямым взглядом, нельзя было не почувствовать в нем крепкого человека.

Он был плохо одет, правый ботинок треснул у мизинца, и для чистенькой, прибранной Норвегии фигура Каса могла служить образцом нищеты и неряшливости.

— Ты где был? — спросил его в упор капитан.

— В Тромсе, в Бергене. В портах работал. Из Гаммерфеста в Тромсе пешком шел. В море упал во время шторма. К берегу приплыл, — близко было. Кричал — вы не услышали. Потом в город пришел... В Гаммерфест.

Он скупо цедил слово за словом сквозь сжатые зубы.

— Чего в первый день не пришел, когда мы пришли?

— Боялся, господин капитан.

— Кого боялся?

— Вас, господин капитан.

— Что ж, я кусаюсь, что ли? Почему ты боялся?

Отвечай.

Кас молчал.

— А здесь что делаешь?

— В порту работал, а теперь работы нет. Голодаю сильно.

— Голодаешь, а к своим идти боишься. Совесть нечиста. Чего же ты хочешь?

— Возьмите на судно.

Голос его звучал глухо.

— Здесь с голоду помру, а ехать куда — денег нету.

— А может быть, к красным хочешь?

Кас молчал.

— Вот что: хочешь, я тебе денег дам на дорогу? На пароход до Киркенеса, оттуда на лодке в Мурманск попадешь.

Кас смотрел в землю.

— Ну, отвечай. За десять долларов доедешь? Жалованье тебе твое дам.

Голос капитана звучал спокойно, словно речь шла о самом обыкновенном предложении. Даже я сам на минуту поверил, что капитан не шутит.

— Хорошо, давайте, — процедил Кас, не поднимая глаз от пола.

Капитан сразу вскочил на ноги. Он впился всеми десятью пальцами в доску от стола. Глаза его сузились и зажглись злобой.

— Ах, так? Так ты к красным хочешь? А на белое судно просишься? Пошел вон! Мигом! — Он застучал кулаком. — Пока я тебя не поколотил.

— Ну, колотить не будешь. Не Россия... Норвегия здесь, — внешне спокойно сказал Кас. Видно было, что это спокойствие дается ему не легко. Он повернулся и, отодвинув оглушенного капитанским криком боцмана, перешагнул порог.

Капитан рванулся к дверям, высунул голову в коридор и продолжал кричать в темноту:

— Сдохнешь, сукин сын, с голоду! Вшивая сволочь! Чухна проклятый! Попадись только мне, — своими руками задушу. Я тебе покажу, как во время шторма в море падать! Я тебя раскусил, паршивая красногвардейщина!

Он долго не мог успокоиться и, сидя на стуле, ругался, обращаясь ко всем нам по очереди.

— Я сделал глупость, конечно. Погорячился. Нужно было взять его и военным властям выдать.

Мы все молчали. Кажется, эта безобразная сцена не понравилась даже Чеховскому.

Берген встретил нас обычным в этих местах мелким, назойливым дождем. С высоких, покрытых черепицей крыш текли струйки мутной воды, лес мачт мелких рыбачьих судов, сгрудившихся на рейде, в самом сердце города, виднелся в тумане. По гладким камням мостовой, по асфальту панелей в мелких лужицах подпрыгивали капли дождя. Горы, нависшие над городом, тонули в молочной, мокрой глубине неба.

Но на другое утро ветер с моря прогнал последнее, низко плывущее облако. Оно поползло в глубь широкого ущелья, в устье которого расположился город.

Зеленые и коричневые крыши поднимались над гаванью. Дальше, вверх по ущелью, белые домики с зелеными оконницами, все в садах и рощах. Веселенькая готическая церковка на вершине холма и великолепные, покрытые лесом, нависшие над самым городом и подступившие вплотную к морю обрывистые горы.

Фуникулер за двадцать эре мчит нас вверх, на самую вершину горы, и вот уже под нами и город, и море, врезавшееся в сушу глубоким фиордом, и зеленая долина — дно широкого ущелья, и поезд, извивающийся подобно проворному червяку, и тысячи судов, и игрушечные улицы, и нарядные цветущие садики, парки и цветники. Все ярко, все зелено, омыто дождем, обласкано солнцем и напоено покоем нешумной, мирной страны рыбаков и мореходов. Этот поезд, который я вижу внизу, направляется в один из любопытнейших железнодорожных маршрутов: из низкой долины, от берега моря он взберется на вершину Скандинавских гор, в царство вечных снегов и, миновав сто двадцать тоннелей, кружась и карабкаясь по обрыву над прихотливо вьющимся глубочайшим фиордом, придет в столицу страны — Осло.

Здесь, в Бергене, собираются корабли со всех концов земли. Отсюда норвежский флаг проходит по всем морям — от Южной Америки до Китая и от Японии до Кейптауна и Гавайских островов.

На второй день после нашего приезда город разукрасился национальными флагами. На этот раз Бергену выпала честь принимать у себя очередной всенорвежский слет певцов. В однообразных маленьких шапочках, напоминающих корпорантские головные уборы немецких студентов, певцы сошлись сюда со всей Норвегии. Желающих послушать певцов собралось несколько десятков тысяч. Население города удвоилось. Даже Америка, где живут три миллиона норвежцев (больше, чем в самой Норвегии), выслала сюда своих представителей. В городском театре должно состояться соревнование на почетное звание лучшего певца страны. Пробраться в театр нечего было и думать. Билеты расписаны заранее за два — три месяца, и все подступы к зданию заняты шумной толпой. На всех перекрестках надрываются громкоговорители. Радио раздвинуло стены театра: молодежь и старики-националисты слушают лучших певцов Норвегии, не отходя от ворот своего дома.

Буржуазная Норвегия все еще переживает весну своей политической свободы.

Но вот и Берген позади. За скалами, теперь уже зелеными, часто лесистыми, за гребнями островков, скрылось широкое ущелье, приютившее порт и город. Теплое море приняло нас на ласковые волны-качели и несет судно к берегам Средней Европы.

Кубрики душные, тесные, пропитанные запахом машинного масла и человеческого пота, заброшены. На юте разложены брезенты и сверху натянут тент. Здесь же на кривоногом табурете стоит бак с кипяченой водой. Днем и ночью валяются здесь, свободные от вахты, кочегары и матросы. Желтые, потрескавшиеся пятки глядят из-под брезента. Бронзовые спины и налитые силой и молодостью плечи подставлены прямым лучам солнца. Закоптелые лица кочегаров выглядывают из-под шапок, надвинутых на глаза. В тени под тентом дуют в карты, всё в того же «козла».

Вечером прохлада превращает палубу в место отдыха. Воздух чист. Пальцем проведешь по палубе — ни пылинки. Небо словно вымыто, как надраенная палуба военного судна перед адмиральским смотром, и звезды — как капельки расплавленного голубого серебра, которыми брызнули в синеву.

Я не знаю многого, что происходит в каюте капитана и в кубрике матросов, но я чувствую, как накаляется атмосфера на судне.

Капитан до сих пор не выплатил жалованья команде.