Восстание на «Св. Анне» - Лебеденко Александр Гервасьевич. Страница 6

Но надеждам старшего не суждено было сбыться. Капитан приехал поздним вечером, когда весь город уже спал. Через несколько минут после приезда капитана к борту парохода подошла небольшая группа людей. Впереди шел офицер с электрическим фонариком в руках. Он немедленно взошел на борт «Св. Анны» и вызвал капитана. Я находился в это время на палубе, готовясь принять вахту, и это позднее посещение меня заинтересовало. С трудом я рассмотрел в темноте остановившуюся у самого борта группу людей, человек в семь-восемь. У некоторых в руках были винтовки со штыками. Эти вооруженные люди окружали трех человек, одетых в штатское. Один из штатских повернулся ко мне, и я услышал, как на ногах и руках его зазвенели кандалы.

Капитан вышел из своей каюты вместе с офицером, и вся группа, по знаку последнего, поднялась на борт «Св. Анны». Сначала прошли мимо меня вооруженные часовые, с вещевыми мешками на плечах, затем походкой измученных, изголодавшихся людей — трое закованных в кандалы. Впереди шел средних лет мужчина с небольшой бородкой, в ветхом пальто, полы которого то и дело распахивал северный ветер. За ним шел, тяжело цепляясь за перила, приземистый хромой человек. Третий был тонок и худ, — он все время прятал лицо в воротник брезентового плаща. Арестованные шли, потупя голову и еле волоча ноги.

— Николай Львович, — сказал капитан, — надо поместить арестантов в одной из пассажирских кают. Всех в одну каюту. А по соседству расположить часовых.

— Но. ведь в каюте только две койки, — попробовал было я возразить.

— На полу места хватит, — резко оборвал меня капитан.

Я вызвал вахтенного матроса, который сейчас же принес ключи от кают, и люди в кандалах и часовые были водворены в каюты. На «Св. Анне» было восемь пассажирских кают, но так как пассажиров, желающих ехать из Плимута в Мурманск, не нашлось, они пустовали.

Почти немедленно после этого я был вызван в капитанскую каюту. Здесь уже собрались все офицеры «Св. Анны».

Пять человек едва помещались в тесной каюте. Давил низкий потолок, и пять сигар быстро наполнили каюту клубами дыма.

Капитан, не садясь, почти шепотом начал свой доклад.

— Не удивляйтесь, господа. По приказу начальника края мы снимаемся рано утром, вернее ночью, и идем в Архангельск, вслед за ледоколом «Соловей Будимирович». Если мы пробьемся сквозь льды в горле Белого моря и придем раньше конца, то мы выгрузим наше оружие, которое будет немедленно двинуто на фронт. Больше я ничего не имею вам сказать и никакими иными сведениями не располагаю. Мой приказ — приготовиться к отходу в 6 часов утра. Я кончил.

Мы встали. По лицам товарищей я видел, — они поражены не меньше моего.

Поход в Белое море в феврале! В гущу сбитых ветрами ледяных полей, в эти горы торосов, столпившихся в узком проходе из Белого в Баренцево море. Даже первоклассный ледокол проделает такой путь с трудом.

Сколько же дней, а то и недель, мы будем идти? И дойдем ли? А если застрянем где-нибудь в проливе до весны? А если унесут нас льдины в Баренцево море, как это случалось не раз с неудачливыми судами?

Мысли тревожные, цепкие, настойчивые проникли в сознание.

Так вот почему ледокол стоит под парами! Так вот почему не пустили нас на берег!

Капитан стоял молча, всем своим видом показывая, что он не намерен вступать в какие-нибудь разговоры.

Но третий штурман, Кованько, не выдержал и спросил:

— А это кто такие? Что за люди — арестанты?

Капитан посмотрел на него тяжелым взором и, немного помедлив, процедил:

— Это с Иоканки. Вызывают в Архангельск. На суд.

Иоканка — это была каторга архангельского правительства, страшная, легендарная тюрьма на холодном Мурманском берегу.

Мы покинули каюту капитана и разбрелись в разные стороны. Я с третьим и со старшим механиком пришел на мостик.

Механик, Иван Степанович Казаков, сухой, костлявый старик, возмущался:

— Ведь угля у нас может не хватить. А ведь до Архангельска сколько идти? Может, три дня, а может быть, и три месяца. И в Архангельске угля нет.

— Что же вы не сказали? — спросил третий.

— Что же говорить-то? Сам знает. Слышали: приказ да и только. Все равно до шести утра ничего не сделаешь. Надо машины осмотреть. Думал, в Мурманске посмотрю не спеша...

— Вы же в Плимуте смотрели.

— В Плимуте, — передразнил третьего Казаков. — В Плимуте о ледяном походе не думали. По льдам — это не по чистой воде ходить. Машины станут, ледокол уйдет, — и мерзни до мая. Да-с. — Он зло сплюнул и ушел.

Как бы то ни было, к шести часам мы были готовы, и, когда ледокол дал сигнал, «Св. Анна» отошла от пристани и поспешила вслед за ним к выходу из бухты.

Никто не провожал нас, кроме патруля да матросов с пристани. Спал город, спали корабли в гавани, мирно дремал в темноте миноносец, и только маяк на высокой скале ронял ослепительные белые лучи на черную поверхность моря.

Впереди, на высокой мачте ледокола, был огонь, и рулевой вел «Св. Анну» вслед за ледоколом, ставшим нашим водителем на несколько дней, а то и недель.

День застал нас у пустынного острова Кильдина, а к вечеру мы уже миновали Териберский маяк. Все чаще на пути нашем стали попадаться отдельные льдины и небольшие айсберги, свидетельствуя о приближении ледяных полей. Гольфстрим отходил на север, а мы вступили в область лютой северной зимы.

Когда поздним утром я вышел на палубу, мы уже пробивались сквозь редкие льды, которые ледокол без труда раздвигал своим крепким корпусом. Открытое море с белыми барашками осталось позади. Впереди же — сколько хватал глаз — расстилались неровные, торосистые ледяные поля, иногда прорезанные узкими полыньями и щелями. Местами глыбы льда громоздились одна на другую, и зеленоватые тусклые края их, высунувшись из воды, блестели изумрудными гранями на ярком зимнем солнце. Иногда небольшой, загнанный ветрами к Мурманскому побережью айсберг, у подножия которого особенно густо сбивались в кучу плоские льдины, поворачивал к нам свои размытые волной, изрытые пещерами и щелями бока. Ветер стих, и солнце алмазной россыпью зажигало снега. Воздух был чист и свеж. Такой воздух бывает только далеко в море да среди девственных полярных и горных снегов. Матросы сняли плащи и меховые шапки и подставили обветренные веселые красные лица лучам зимнего солнца и свежему ветру.

Мурманский берег узкой, едва заметной черточкой тянулся на горизонте.

К вечеру льды стали гуще, и ночью ледокол вошел в сплошные ледяные поля. Началась упорная борьба черного дымящего чудовища со льдами. Борьба длилась три дня. Когда ледокол поворачивался к нам боком, меняя курс и лавируя среди льдин, мы видели, как его приподнятое над снегами черное тело взбиралось на льдину, высоко вздымался плоский утиный нос и потом вдруг проваливался в образовавшуюся трещину. Мелкие льдины кувыркались, показывая зеленоватые бока, и синяя узкая щель стремительно бежала далеко вперед по белой скатерти снега.

Иногда, когда толстый лед не поддавался усилиям чудовища, оно пятилось назад и, разогнавшись, вновь устремлялось на льды, повторяя такие набеги до тех пор, пока лед не уступал напору его широкого черного корпуса.

В этой медленной упорной борьбе протекали ясные зимние дни и лунные ночи.

Высоко на грот-мачте «Св. Анны» и ледокола, в глубоких бочонках, точно вставшие на задние лапы серые медведи, раскачиваются вместе с судном «ледяные штурмана». Эти люди родились и поседели во льдах. Они знают все привычки ледяных полей, все капризы бурь и метелей Севера. По каким-то неуловимым признакам они определяют толщину, крепость и направление движения льдов. Обыкновенно это — угрюмые молчаливые поморы, финны или норвежцы. Зимой они по целым дням качаются между небом и землей на высоких мачтах судов, а летом рыбачат или пересиживают непогоду в невзрачных, но теплых избушках, построенных на побережье Баренцева моря.

Команда работает лениво. Окончив вахту, матросы забираются в кубрик. Здесь читают вслух книгу или газету, чаще играют в «три листика», «козла» или в «носы», пьют чай, штопают одежду, чинят брезентовую обувь, или же, лежа на койках, ведут между собою бесконечные разговоры. Стоит войти в кубрик штурману — и разговор сейчас же меняется. Есть у них, у матросов, какие-то темы не для нашего уха. Ко мне лично команда относится с явной доброжелательностью, не так, как к капитану или старшему, но есть у матросов секреты и от меня. Они не любят при мне говорить о своих домашних, о деревнях, о хозяйствах, оставленных на суше. О политике они любят слушать, но говорить сами отказываются. Спросишь их о чем-нибудь: