Приключения-1971. Сборник приключенческих повестей и рассказов - Азаров Алексей Сергеевич. Страница 62
— Як житуха, хлопче?
— Ничего, — сказал я.
— Трасця их матери, у вас шукали?
— Документы только проверили.
— Ясно. Пошли на речку.
— Пойдем, — сказал я.
Пока мы шли, я все собирался спросить Ивана, что он делал за монастырской оградой, но вокруг было столько интересного, что я поневоле отвлекался. В одном месте проверяли документы, и нам с Иваном пришлось потолкаться в толпе, пока не разрешено было «следовать дальше». В другом — в узкой улочке сошлись носом машина и трактор, и шофер с трактористом, суча кулаками, перли друг на друга грудью. Обсуждая все эти события, мы с Иваном спустились по травянистому косогору к реке и у прибрежных кустиков разделись. Мы сидели на берегу, около самого обрыва. Я смотрел, как внизу, в чистой зеленоватой воде, колышутся водоросли, и слушал, как Иван поет «Думу». Он всегда пел на реке. Песни были длинные, протяжные, с быстрыми, внезапно взрывающимися речитативами, они казались мне похожими на колдовство и молитву одновременно. Я даже спросил у Ивана, не молитва ли это. И он, подумав, ответил, что, может, отчасти и молитва.
Иван сидел на бугре, загорелый, мускулистый, тяжелоногий. Он тянул свою «Думу», и лицо его, длинное, с крупным подбородком, было полно печальным и мужественным светом. Он не просто пел эту «Думу», он наговаривал ее; он ею словно очищался.
Я подождал, пока он замолк, и сказал:
— Иван, а зачем ты утром лазил в монастырь?
Он повернулся ко мне с такой быстротой, что я даже испугался. У него вытянулось, изменилось и отяжелело лицо. Глаз почти не было видно под чернотой густых ресниц.
— В какой монастырь? — спросил он, оглядываясь по сторонам. — О чем ты болтаешь, Толик?
— Да брось, Иван, — сказал я, — я сам видел. Не хочешь говорить, не говори, только я бы, например, к сумасшедшим лазить испугался б.
Иван пристально взглянул на меня, потер лоб, потом подошел к обрыву, посмотрел с него в воду и прыгнул. Коричневое его тело косо вошло в воду, почти не оставив за собой брызг. Я с трудом вскарабкался на столб и тоже нырнул. Вода была приятная, она окружала тело влажной теплынью. Я плыл за Иваном, а он отмахивал саженками через реку, потом, доплыв до противоположного берега, повернул в обратную сторону. Мы встретились как раз посреди реки, он мигнул мне и нырнул, и тут я почувствовал, что меня тянут за пятки, я закричал, и вода ворвалась в меня, забила мне горло. Я еще барахтался, но все мутилось в голове, и вода разрывала меня, она была сверху, снизу, с боков, во мне — повсюду.
Я очнулся от рези в желудке. Минут пятнадцать я отфыркивался и рвал водой, потом на смену этому пришла слабость. Иван, вытащивший и откачавший меня, сидел рядом. Он был желт от страха за меня, и тяжелые его скулы были сейчас особенно заметны.
— Спасибо, Иван, — сказал я, когда слабость немного прошла, — если бы не ты, я бы точно утонул.
Он даже растерялся, глаза его округлились, а широкие черные брови изломались на бугристом лбу.
— Гарный ты хлопец, Толик, — пробормотал он, — це я ж тэбе чуть не втопив.
— Но ты ж понарошку, — сказал я, — а потом спас.
— Гарный ты хлопец, Толик, — бубнил Иван и отворачивался от меня.
Постепенно я почувствовал себя совсем хорошо.
— А в Збараже речка есть? — спросил я.
— Е, — сказал Иван, — а що?
— Мы завтра с отцом едем в Збараж.
Иван отвел глаза.
— На машине?
— На «виллисе».
— Это хорошо. А не боится он тебя с собой брать? Ведь там стреляют...
— Отец не боится. Он знаешь у меня какой, он на войне воевал. У него пять орденов,
В это время неподалеку от нас стал раздеваться толстый лысый человек. Он раза два оглянулся на нас: у него было круглое, чернобровое лицо. Брови особенно выделялись на нем, потому что лицо было настолько голым и круглым, что ничто больше не могло остановить на себе внимания. Он, как и я, взобрался на столб и с него нырнул в воду. Ивана вдруг охватил спортивный азарт:
— Побачим, як я! Трохы краше, альбо гирше. Ты суди!
Он взобрался на столб и тоже нырнул, голова лысого была уже далеко видна на зеленой поверхности воды, но Иван своими саженками догнал того, и вскоре они наперегонки шпарили к соседнему берегу, изредка перекрикиваясь. У берега Иван обогнал. Они вылезли из воды, похлопали друг друга по влажным спинам, посмеялись и легли отдохнуть. Потом нырнули, и на этот раз обогнал лысый.
— Кто победитель? — азартно крикнул он, вылезая и шлепая себя по белому брюху.
— Вы, — сказал я с неохотой, я болел за Ивана.
— А шо вы скажете? — церемонно поклонился он вылезавшему Ивану.
— С меня пиво, — как-то нервно улыбаясь, сказал Иван, — хочь и веса в вас десять пудов, а шустрый.
— Девять, — сказал толстый, ложась рядом со мной, — девять пудиков, и ще фунты, их я не считаю. Хорошо, что я такой толстый, верно, хлопец?
— Почему? — спросил я.
— Ничего, кроме веса, не вместится. Ни злоба, ни хвороба. Или не так?
Я засмеялся. Засмеялся и лысый, а за ним и Иван.
Лысого звали Тарас Остапович, а по профессии он оказался поваром. Через несколько минут нас водой нельзя было разлить. Лысый проводил нас с Иваном до самого монастыря и долго еще махал рукой, пока мы взбирались к себе в гору. Дома я рассказал отцу, как плавал и чуть не утонул и как меня спас Иван. Мать очень встревожилась, а отец встал, застегнул на крючки ворот кителя и вышел.
Минут через пять я выскочил в сад. Под вишневыми деревьями за столом сидели Иван и отец. Оба были взволнованы. Иван взлохмачен и красен. Отец серьезен и строг.
— Так что прими мою благодарность за сына, — говорил отец, — но именно потому, что ты стал мне близким человеком, говорю тебе: не с той компанией связался ты, Иван, не те мысли носишь, не те боли в себе тешишь. Украина будет жить в Союзе, как всегда она жила. И ты, рабочий парень, должен быть с нами, а не с ними.
— Так було, не так будет! — сурово говорил Иван и отворачивался, поигрывая желваками.
— Пойми, Иван, — говорил отец, — я уроженец Восточной Украины, которая много веков живет в союзе с Россией. Русский и украинец — братья. Так и должно быть, национальность не может отгораживать человека от человека.
— Москалямы сталы, мову забулы, — не слушая, бормотал Иван.
— Дурак, — беззлобно говорил отец. — Да если хочешь знать, только при Советской власти и язык и культура народа нашего стали развиваться по-настоящему. Знаешь ты об этом? Вся штука в том, кому принадлежит власть... Хочешь посадить себе на шею добродия с нагайкой, чтобы он тебя на панщину гнал? — неожиданно спросил он.
— Ни, — растерялся Иван.
— Тогда почитай историю, поймешь, за что боролись и Петлюра, и гетман Скоропадский, и Коновалец...
— За едыну вильну неньку... — неуверенно ответил Иван.
— За буржуазные порядки на Украине, за свои поместья, за право, прикрываясь национальными лозунгами, драть три шкуры с «братьев»-украинцев.
— Я вам, пане Голубовський, — сказал Иван, трудно поворачивая к отцу загорелую шею и не глядя в глаза, — я вам дуже за усе вдячный. Спасыби. И що от комендатури врятувалы, и за доброту вам дякую вид сердця.
— Смотри, Иване, — сказал отец, вставая, — жалко, добрый ты хлопец, а стежка, по який пишов, вона до добра не доведе.
— Пане Голубовський, — со страстным отчаянием воззвал вдруг Иван, — зовсим вы задурыли мени голову, не може коммунист бути такою гарною людыною... Зовсим задурылы вы мени голову, пане Голубовський... Не знаю зараз, як жыты!
— Жить надо честно, Иван, — сказал отец. — Вот ты в бога веришь, так живи хотя бы, как библия требует: не обмани, не укради и особенно, — отец надавил на плечо Ивана, — не убий!
Он быстро зашагал по дорожке к дому, а Иван еще сидел, тряс головой и бормотал:
— Зовсим задурылы вы мени голову, пане Голубовський, чи може коммунист буты такою гарною людыною?
Я пробрался домой, когда отец пил чай и разговаривал с матерью.
— Явился, разведчик, — сказал отец весело, — ты чего под кустами разговор подслушиваешь? Лучше готовься к поездке.