В поисках цезия - Марков Георгий Иванов. Страница 11

Силы покидали Васильева, но вдруг он снова закричал:

— Это неправда! Это шантаж! Эту проволоч­ку я никогда не клал в свой карман!

— Но кто же тогда? — спросил Аврониев, укладывая проволочку в пробирку.

Васильев смутился:

— Не знаю... Откуда я знаю, кто... Но я не виноват... Неужели вы серьезно думаете...— говорил он взволнованно, бессвязно, как будто только теперь осознал значение всего, что слу­чилось с ним.— Клянусь вам, товарищи, я не брал проволочки. Не понимаю, как она оказа­лась в моем кармане. Не понимаю...

Аврониев продолжал смотреть прямо в глаза Васильеву. Затем он перевел взгляд на его за­бинтованную руку.

— Успокойтесь,— сказал он.— Расскажите, где и как вы получили ранение.

Васильев рассказал так же несвязно, отры­вочно, но все же достаточно ясно, как он и Симанский поехали за цезием на аэродром, как он возвращался и как на их машину едва не налетел грузовик с номерным знаком, оканчивавшимся цифрой «32».

— Тридцать два,— повторил Аврониев.— А почему этот грузовик не остановился? Почему, шофер грузовика не подошел к машине? Зачем он стоял в переулке за перекрестком? Сади­тесь,— сказал он врачу.— Теперь расскажите еще раз все, что с вами случилось, но со всеми подробностями. Как вы вышли из больницы, о чем говорили, как сели в машину, что произ­вело на вас впечатление, как приехали на аэро­дром, какой разговор состоялся у вас там... сло­вом, все с самыми мелкими подробностями.

Васильев взглянул на него, потом на Балтова, который ободряюще улыбнулся ему, и снова почувствовал, что им овладевает прежняя нере­шительность и раздвоенность. Но начав расска­зывать, он увлекся. Изредка на какой-то миг он испуганно замолкал, затем опять продолжал и так рассказал почти все, что произошло с ним в эту злополучную ночь.

Аврониев задавал ему только наводящие во­просы: .

— Как держал себя Симанский в операцион­ной? Что о» делал, когда вы искали цезий? Го­ворил ли он с кем-нибудь? С кем разговаривал Симанский в этот вечер?

Васильев снова замолк. Он не знал, стоит ли рассказывать о том, что Симанский солгал ему, сказав, что не знает Антонову. Но это только подозрение... И он не решился поделиться им со следователем.

Допрос продолжался.

Васильев рассказывал:

— В процедурной было жарко, и биолог часто отворял окно, чтобы проветрить комнату.

— Какое окно?

— Восточное.

— То, что над мусорным бункером?

— Да.

— А не вытаскивал он что-нибудь из карма­нов? Не держал ли он в руках какой-нибудь предмет — книгу, носовой платок?

— Нет, не держал.

— Может быть, что-нибудь другое?

— Нет, ничего, кроме перочинного ножа — подарка профессора, которым он чистил ногти. Когда вы позвали его на допрос, он так раз­волновался, что забыл ножик на подоконнике, и мы его разглядывали.

— Не бросилась ли вам в глаза какая-нибудь особенность в этом ножике?

— Нет, нож как нож.

— Куда вы его дели?

— Когда Симанский вернулся с допроса, пе­редали ему.

Аврониев подошел к врачу, взглянул на неге обошел вокруг стула, на котором тот сидел, и все поняли, что он готовится задать самый важный вопрос.

— Послушайте, Васильев, как по-вашему, не был ли знаком Симанский с кем-нибудь из постоянного персонала больницы до истории с цезием?

Хотя Васильев ожидал этого вопроса, он вспыхнул, нижняя губа у него задрожала, а взгляд беспокойно забегал по комнате, словно в поисках опоры.

— Не знаю,— ответил он, опустив голову.

— Послушайте, Васильев,— снова повторил Аврониев,— мы вас хорошо понимаем, но ваш гражданский долг требует, чтобы вы ответили. Как бы глубоко это ни задевало вас.

Сев за стол, Аврониев шепнул Балтову:

— Дело совершенно ясное! Васильев все еще не поднимал головы.

— Второй вопрос...— произнес Аврониев.— В чем причина вашего плохого настроения сего­дня?

Врач снова ничего не ответил.

Все молчали. Сколько времени длилось это молчание, никто не мог бы сказать. Взгляды всех были устремлены на врача. Он кусал губы и, казалось, был очень подавлен.

Вдруг тихо, не поднимая головы, он произнес:

— Антонова была знакома с Симанским рань­ше. Они пытались скрыть это от меня.

— Можете быть свободны. Подождите в ко­ридоре,— сказал Аврониев.

— Вот в чем дело! — сказал Балтов Йозову.—Сейчас увидим самое главное.

Аврониев позвал Чуброва и приказал приве­сти Симанского.

— Сейчас будет редкое представление,— ска­зал Аврониев двум своим помощникам.— Я уве­рен, что он окажет решительное сопротивление.

Биолог вошел, спокойно остановился посреди­не кабинета и, протирая стекла очков, небрежно спросил:

— Вы меня звали?

— Да.

— Чем могу быть полезен?

— Многим,— любезно ответил Аврониев.

— Я бы вас попросил побыстрее закончить эту неприятную процедуру, так как в девять ча­сов утра у меня лекция. Теперь я замещаю про­фессора.

— Вы, конечно, устали?

— Очень.

Он говорил таким тоном, словно речь шла о погоде или еде. На его полном розовом лице не было и следа волнения или беспокойства.

Сидевший в тени Балтов зорко наблюдал за Симанским. Физик с любопытством присматри­вался ко всем, кто приходил на допрос, и каж­дый раз задавал себе один и тот же вопрос: «Так ли выглядит преступник?»

Он был убежден, что лицо человека говорит о многом и что на нем непременно должно быть отражено предрасположение к преступлению. В результате своих наблюдений он был уверен, что Васильев не тот, кого они искали, и что можно не сомневаться в его невиновности. Балтов поверил молодому врачу и теперь все свое внимание сосредоточил на Симанском. Судя по бесстрастно-спокойному липу биолога, он великолепно владел собой. А ведь доктор Попов другие говорили, что он был чрезвычайно взволнован болезнью профессора. Сейчас его спокой­ствие показалось Балтову неожиданным и стран­ным. У Симанского был вид человека, который не имеет никакого отношения к преступлению и, зная о своей невиновности, убежден, что через несколько минут его отпустят.

И только глаза Симанского производили наБалтова совсем иное впечатление. Несколько лет назад физик встречал такие глаза у полицейских агентов и начальников, глаза прищуренные, нахальные, не стыдившиеся никаких поступков, готовые смотреть на все без малейшего угрызе­ния совести. Балтов был поражен холодным, спо­койным блеском и преступной твердостью этих глаз.

Аврониев начал допрос, задавая вопросы не­брежно и быстро. Балтов понял хитрость своего друга: он допрашивал так, как будто речь шла о самой обыкновенной формальности, и вскоре он, извинившись, отпустит задержанного. Симанский попался на удочку.

— Успокойтесь,— любезно сказал Аврониев,— не волнуйтесь, пожалуйста!

— О, я спокоен! Кто в нашей стране не ве­рит народной милиции? — ответил Симанский, скрыв, что он раздражен любезным замечанием следователя.

— Простите,— сказал Аврониев, — я подумал, что вы о чем-то беспокоитесь.

Балтов едва сдерживал улыбку.

— Я беспокоюсь только о том, что когда вы меня отпустите, у меня уже не останется време­ни подготовиться к практическим занятиям по биологии, которые начнутся в девять часов утра,— ответил Симанский.

— Мы извинимся перед университетским на­чальством, да ведь и случай такой, что, напро­тив, вас нужно было бы похвалить за самоот­верженность и преданность профессору,— вста­вил Йозов.

Симанский махнул рукой: дескать, он только исполнял свой долг.

Подполковник взял в руки карандаш, начал что-то писать и вдруг сломал грифель.

— Дай, пожалуйста, перочинный нож,— по­просил он Балтова.

Физик поискал в карманах, затем, покачав го­ловой, ответил:

— У меня нет.

— А у вас, Йозов?

— Я не ношу с собой перочинного ножа.

Аврониев обратился к биологу:

— У вас, товарищ Симанский, случайно нет ножа?

Балтов ясно видел, что Симанский вздрогнул. Но ничто не изменило выражения его лица. Не колеблясь, Симанский поискал в карманах и вы­нул блестящий посеребренный нож.