Большой горизонт - Линьков Лев Александрович. Страница 10

— Вероятно, Кирьянов просился на Восток, чтобы проверить себя или уйти от дурной сла­вы,— сказал я. — А вот зачем он вам понадо­бился, мне и впрямь невдомек.

— Оля подсказала. «Ты, говорит, его уже зна­ешь и сможешь ему в случае чего помочь, дру­гие же неизвестно еще, как встретят. А человек он честный, отзывчивый». Она ведь, Ольга, тоже пе­дагогом была. Поэтому, видно, да и по чисто женской чуткости раньше других, раньше меня разгадала Кирьянова. Ну и, честно говоря, моя моряцкая жилка была крепко задета: неужели Кирьянову так-таки никогда и не полюбится мо­ре? Не полюбится наша морская пограничная служба? Мы, пограничники, люди в некотором роде одержимые. На моих глазах не одна сотня молодых матросов настоящими моряками стала. А моряк — это натура!

Вот вы сказали, Кирьянов хотел уйти от дур­ной славы. Но ведь дурная слава, что тень — от нее не убежишь! Вместе с Кирьяновым она при­ехала и на Курилы: в комсомольской учетной карточке — выговор. Команда «Вихря», да и вся морбаза встретили Кирьянова с явной насторо­женностью: «Ничего себе гусь! Попробуй-ка за­дерись у нас!»

Командиром базы был тогда наш общий зна­комый Самсонов. Я его знал до этого лет семь, кто из дальневосточников его не знает! И к тому же мы с ним в академии вместе учились. Так он, Самсонов, и то поморщился, когда я порассказал о Кирьянове. «Ты его просил к себе на корабль, ты за него и отвечай».

А между тем жестокий урок, полученный во время шквала, повлиял на Кирьянова, но как? Из заносчивого, строптивого паренька он пре­вратился в притихшего, я бы даже сказал, при­шибленного. Никому он больше не перечил, лю­бые приказания и поручения выполнял, однако без огонька, с каким-то безразличием, с апатией. Для молодого человека, комсомольца, да еще учителя это просто ни в какие ворота не лезет! Промахи же у него и здесь были, и крупные, вплоть до того, что Самсонов решил было спи­сать его с корабля на берег. Казалось, и здесь ничто его не интересовало и не увлекало. Едва затевалось на морбазе веселье, он уходил по­дальше, на скалистый мыс, как, бывало, в шко­ле ходил к бухте над кратером, и часами — бук­вально часами!— смотрел, как волна бьет о берег. О чем думал он? Тосковал по родной Смоленщине? По девушке, с которой надолго расстался?

Баулин развел руками.

— Верьте не верьте, но впервые — впервые за целые полгода!— мы увидели на лице Кирьянова улыбку, когда из Владивостока пришел «Ломоно­сов». Приход с Большой земли парохода — у нас всегда событие! А на этот раз вся морбаза и я, в первую очередь, с особым нетерпением ждали «Ломоносова», потому что на нем приезжали но­вые жители: семья заместителя командира базы, новый военврач и моя Ольга Захаровна с Ма­ринкой. Шутка сказать, новые жители на нашем

островке! И вот тут-то, ко всеобщему изумлению, увидев среди встречающих Кирьянова, Маринка потянулась к нему: «Дядя Алеша!» Кирьянов прямо-таки просветлел. Ольга тоже сразу узна­ла его, достала из сумочки письмо, отдала ему: «Без вас, говорит, пришло в школу. Я решила, что быстрее меня почта вам не доставит».

Баулин замолчал, в уголках рта еще резче обо­значились морщины. Не забыть ему своей Ольги Захаровны...

— С того самого дня, как мои приехали на остров,— продолжал он,— Кирьянов все свобод­ное время проводил с Маринкой: играл с ней, изображал то козу-дерезу, то мишку-топтыгина, а на корабле стал еще более замкнутым. Не иначе как письмо его доконало.

— Да ведь не только же из-за девушки, из-за ее писем Кирьянов был строптивым и нелюди­мым?

— Безусловно. Я не раз над этим голову ло­мал. И знаете, кто мне помог излечить Алексея от хандры и обратить в морскую веру? Боцман Доронин. И Ольга моя, покойница, крепко нам подсобила, можно сказать, ключ к сердцу Алек­сея дала. Когда письмо, которое она ему при­везла, пришло в А., кто-то из сверхлюбопытных возьми там и распечатай. Ольга случайно увиде­ла это, рассердилась, снова заклеила конверт и взяла с собой.

— И что же в нем было особенного?

— Отказ! Полный отказ,— повторил Баулин.— Письмо прислала Кирьянову любимая девушка, та самая, что ревела на проводах в три ручья. Во всех подробностях Ольга письма не помнила, она мельком его пробежала, а смысл был подлый: дескать, я тобой, Алеша, только увлекалась, а любить никогда не любила, я люблю другого. Пи­сем мне, пожалуйста, больше не пиши, все равно их не читаю. И в советах твоих не нуждаюсь: не такая я дурочка, чтобы запрятать себя в де­ревне, как ты мне рекомендуешь. Мой новый друг обещал устроить меня в самом Смоленске...

— Ничего себе птичка!— не удержался я.

— Вот именно: «птичка»!— нахмурился Бау­лин.— Знаете, что она еще написала? Вот, пишет, тебе очень не хотелось идти в армию, а мой новый друг считает, что так думают только отсталые, несознательные люди. Хватило смело­сти и мораль читать!..

Словом, пригласил я боцмана Доронина — он тогда на «Вихре» парторгом был,— рассказал ему про письмо и вообще всю Алексееву историю. Прошу: «Потолкуйте вы с Кирьяновым наедине, подушевнее. У меня, говорю, ничего не полу­чается, на все мои расспросы один ответ: «Я, то­варищ капитан третьего ранга, чувствую себя хорошо». А какое там — «хорошо»! «Добро,— говорит Доронин, — придумаем какое-нибудь ле­карство». И представьте, придумал.

Глава третья «Лекарство» боцмана Доронина

В представлении людей, знакомых с моряками лишь по старым приключенческим романам да понаслышке, боцман — это обязательно широко­плечий здоровяк, непременно усач, обладатель немыслимого баса, грубый в обращении с подчи­ненными и любитель крепко выпить.

Устаревшее представление! Совсем другой у нас нынче боцман. Семен Доронин со стороже­вика «Вихрь», к примеру, всегда чисто-начисто выбрит, на матросов никогда не покрикивает, спиртное употребляет в редких случаях и в са­мую меру и отдает команды не громоподобной октавой, а нормальным человеческим голосом. Верно, роста он отменного и действительно ши­рок в плечах, но это, как известно, дается не чи­ном и не должностью.

Отец Семена, Никодим Прокофьевич, лет два­дцать работал главным неводчиком Усть-Большерецкой рыбалки на западном побережье Камчат­ки, и семилетним мальчишкой Семен уже играл со сверстниками в ловцов и курибанов [3]. В девять — отец взял его с собой на глубинный лов сельди, к четырнадцати годам он начал помогать ловцам забрасывать невод, а в шестнадцать носил робу с отцовского плеча и стоял на кавасаки у сете­подъемной машинки. Машинка постукивала стальными кулачками и роликами, лязгала туги­ми пружинами, бежал и бежал по лотку подбор вытягиваемого из моря кошелькового невода, на­полненного трепещущей серебристой рыбой, и Семен чувствовал себя заправским рыбаком.

 «Эк, вымахнул твой наследник!»— говорили главному неводчику рыбаки, глядя, как легко и ловко управляется рослый Семен у сетеподъем­ной машинки.

«В деда!»—односложно отвечал Никодим Прокофьевич.

Третье поколение Дорониных рыбачило на Камчатке к тому времени, когда Семена при­звали на военно-морскую службу. Семенов дед, Прокофий Семенович, подался сюда с Каспия еще в двадцатых годах, завербовавшись по до­говору с АКО [4] на трехлетний срок. В ту пору ка камчатских рыбалках посезонно работали не­водчиками и курибанами японцы с Хоккайдо. Они привозили с собой кавасаки с моторами фирмы «Симомото» и в секрете от русских кроили и шили ставные неводы.

Давно уже на Камчатке и неводчики и кури­баны — свои, русские, и неводы скроены и сшиты собственными руками, и кавасаки свои, построен­ные во Владивостоке или Петропавловске. А те же Доронины живут на Камчатке без малого сорок лет...

Хочется добавить еще, что неверно, будто все боцманы — любители прихвастнуть, «потравить», выражаясь по-моряцки. Семен Доронин, напро­тив, принадлежит к той породе моряков, которые попусту рта не открывают и при чьем-либо на­меке на их личные заслуги начинают рассказы­вать о заслугах других.