Тридцать лет среди индейцев: Рассказ о похищении и приключениях Джона Теннера - Теннер Джон. Страница 11

Думаю, что весна еще только начиналась, когда мы прибыли в Сау-ги-нонг. Помнится, что листочки на деревьях только-только развернулись, а индейцы высевали кукурузу. Объясняясь со мной жестами и при помощи скудного запаса английских слов, которые знал старый Манито-о-гизик, индейцы заставили меня помогать им в работе. Засеяв поля, все жители покинули деревню, чтобы заняться охотой и вяленьем мяса [27].

Добравшись до своих охотничьих угодий и выбрав место, где в изобилии водились олени, индейцы начали сооружать нечто вроде длинной изгороди из зеленых веток и молодых деревьев. Когда часть работы была закончена, мне показали, как нужно отрывать листья и сухие веточки с той стороны, откуда индейцы собирались стрелять в оленей. Иногда мне помогали женщины и дети, но обычно я выполнял эту работу один.

Началась жара, и как-то раз, оставшись один, я заснул, истомившись от жажды и усталости. Не знаю, долго ли я проспал. Вдруг мне показалось, что где-то раздается громкий плач. Я попытался поднять голову и не смог. Постепенно приходя в себя, я увидел мою индейскую мать и сестер и почувствовал, что голова и лицо у меня мокры. Только теперь я заметил, что старуха и ее дочери горько плакали. Лишь позднее я обнаружил, что на голове у меня рана. Оказалось, что Манито-о-гизик, застав меня спящим, нанес мне удар своим томагавком, а потом, раненого, бросил в кусты. Вернувшись в лагерь, он сказал жене: «Старуха, мальчишка, которого я тебе привел, ни на что не годен; я убил его; ты найдешь его там-то». Старая индианка и ее дочери, разыскав меня, обнаружили, что я подаю еще признаки жизни. Они долго лили мне на голову холодную воду и плакали, пока я не очнулся. Через несколько дней я почти поправился и меня опять послали на работу по сооружению загона. Но теперь я изо всех сил старался не заснуть, прилежно помогал индейцам и точно выполнял их указания. И все же со мной обращались очень жестоко, особенно старик и его сыновья Ши-мунг и Кво-та-ши. Когда мы жили в охотничьем лагере, один из них дал мне уздечку и рукой показал, в каком направлении идти. Я пошел в ту сторону, догадавшись, что мне приказано привести лошадь, и поймал первую, какая попалась мне на глаза. Так по жестам я научился довольно хорошо угадывать, какие услуги от меня требовались.

Когда мы возвращались с охоты, меня заставили всю дорогу до деревни нести на спине тяжелый тюк с вяленым мясом. Я чуть не умирал от голода, но не посмел взять ни кусочка. Моя индейская мать, кажется, жалела меня и иногда припрятывала немного мяса, которое давала мне, когда старик куда-нибудь уходил. По возвращении в деревню молодые индейцы в хорошую погоду занимались тем, что били рыбу копьем. При этом мне поручалось править каноэ. Так как я не слишком хорошо справлялся с этим делом, они часто набрасывались на меня и избивали тупым концом копья. Почти каждый день мне доставалось от кого-нибудь из них. Некоторые индейцы, не из нашей семьи, порой жалели меня; тайком от старика они давали мне поесть и обращались со мною ласково.

Осенью, после того как кукурузу убрали и запрятали на зиму в сун-джи-гвун-нуны, или тайники, индейцы ушли на охоту к реке Сау-ги-нонг. Там, как и всегда, пока я находился среди них, меня сильно мучил голод. Я часто ходил с охотниками в лес и видел, как они что-то едят, но, когда пробовал узнать, чем же они питаются, от меня это тщательно скрывали. Наконец я случайно нашел несколько буковых орешков и, хотя видел их впервые, рискнул попробовать. Они мне очень понравились, и я показал их индейцам. Те рассмеялись и сказали, что именно этими орешками они уже давно лакомятся. Когда выпал снег, меня заставили следовать за охотниками и часто поручали тащить до лагеря целого оленя, с чем я справлялся с величайшим трудом.

Ночью я спал между очагом и входом в шалаш [28], и, когда кто-нибудь входил или выходил, мне доставались пинки ногой. А если кто-нибудь ночью пил, то меня неизменно обливали оставшейся водой. Старик всегда был со мной очень суров, но иногда мне доставалось от него особенно сильно. Однажды утром он встал, надел мокасины и ушел. Но вдруг он вернулся, схватил меня за волосы, вытащил наружу и ткнул лицом в кучу экскрементов, как поступают с провинившейся кошкой, а затем поднял и бросил в сугроб. В таком виде я не посмел вернуться в шалаш. Наконец вышла мать и принесла мне воды, чтобы отмыться. Мы тогда собирались переменить место стоянки, и, как всегда, на меня взвалили тяжелую ношу. Но я не успел как следует умыться, и индейцы, почувствовав исходившую от меня вонь, стали спрашивать, что случилось. Знаками и с помощью небольшого запаса индейских слов я уже мог теперь объяснить, как со мной поступили. Меня пожалели, помогли вымыться и дали поесть [29].

Мать обычно обращалась со мной ласково и часто, когда старик меня бил, обхватывала руками, так что удары сыпались на нас обоих.

К концу зимы мы двинулись дальше. На этот раз в кленовые леса [30]. В то время Киш-кау-ко, которому было около 20 лет, собрался вместе с четырьмя другими юношами в военный поход (против белых). Манито-о-ги-зик, возвратившийся в деревню, как только сироп был готов, тоже сговорился с другими мужчинами и стал готовиться в поход. Находясь среди индейцев уже около года, я понемногу начал понимать их язык. Перед тем как тронуться в путь, старик сказал мне: «Я иду за тем, чтобы убить твоего отца, брата и всех твоих родичей». Первым возвратился Киш-кау-ко, но с тяжелой раной. Он рассказал, что был со своим отрядом у реки Огайо, где лег в засаду, чтобы обстрелять небольшую лодку, плывшую вниз по течению. Одного мужчину он убил, а другие спаслись, бросившись в воду. При преследовании врагов Киш-кау-ко поранил себе бедро своим же копьем. Скальп убитого им мужчины он принес с собой.

Через несколько дней вернулся и Манито-о-гизик. Он захватил с собой старую белую шляпу моего брата, которую я узнал по некоторым приметам. Старик сказал, что убил всех членов моей семьи, а также всех негров и лошадей. А шляпу брата он-де захватил, чтобы я не усомнился, что мне говорят правду. Я решил, что остался совсем без родных, и желание вернуться домой стало ослабевать. Как видно, этого и добивался старик, рассказывая мне свою почти полностью лживую историю. Много лет спустя, возвратившись с реки Ред-Ривер и встретив Киш-кау-ко, я спросил его: «Правда ли, что твой отец убил тогда всех моих родичей?» Он ответил, что дело было совсем не так. Через год после моего похищения и в тот же сезон, когда это произошло, Манито-о-гизик возвратился к полю, где нашел меня. И на этот раз он застал моего отца и его людей, занятых севом кукурузы. Они проработали в поле с утра до полудня, а затем все, кроме моего 19-летнего брата, пошли домой. Брат продолжал пахать поле парной упряжкой, закинув вожжи себе на шею, когда на него напали индейцы. Лошади понесли, брат запутался в вожжах, упал, и его схватили индейцы. Лошадей они расстреляли из луков, а брата утащили в лес. Еще до наступления темноты индейцы пересекли Огайо и прошли порядочное расстояние на пути к Майами. На ночь индейцы крепко, как им казалось, привязали брата к дереву. Руки его были связаны за спиной, веревки опутывали грудь и шею. Но он перегрыз несколько витков и, ухитрившись достать из кармана перочинный ножик, перерезал остальные, добежал до Огайо и вплавь добрался до другого берега. Примерно к восходу солнца брат был уже дома. Индейцы услышали поднятый братом во время бегства шум и преследовали его до самого леса. Но из-за темноты поймать его им так и не удалось. Шляпу же, брошенную братом на месте стоянки, индейцы принесли мне, чтобы убедить меня в его гибели.

Так прожил я в этой семье два года, и надежда на побег постепенно угасала. Но я все еще помнил обещания английских торговцев из фактории на реке Моми и надеялся, что они приедут, чтобы освободить меня из неволи. Индейцы часто напивались и, будучи пьяными, всегда хотели прикончить меня. В этих случаях я убегал в лес и прятался там, не отваживаясь возвращаться, пока они не протрезвятся. В этом году, как и в предыдущем, я постоянно страдал от голода, и, хотя индейцы из других семей иногда давали мне поесть, я никогда не наедался.