Кодекс Люцифера - Дюбель Рихард. Страница 103

Андрей растерянно молчал.

– Я спросила: опять, брат? Ты забыл еще что-то? Даже и представить себе не могу что.

Похоже, голос принадлежал пожилой женщине, он был сух и полон цинизма человека, у которого в течение всей жизни не было ни единой возможности укрепить свою веру в доброе начало, заложенное в человеке. Андрей сбросил капюшон.

– Я не монах.

– Вот как.

Не похоже было, чтобы отношение к нему изменилось. Андрей выдавил еще одну улыбку.

– Я хотел бы поговорить с матушкой настоятельницей.

– О чем?

– Речь идет о ребенке.

– Ну надо же, – ехидно заметила старая привратница.

Андрей беспомощно смотрел на маленькое окошко. Его план работал – но только до этого момента. В кармане лежал документ, выписанный верховным судьей Лобковичем, или, точнее говоря, с печатью верховного судьи Лобковича. Текст документа гласил, что его обладатель действует по заданию императорского двора и тот, кто посмеет чинить ему препятствия, несет за это личную ответственность. Во втором абзаце речь шла о том, что императорский двор требует выдачи такого-то ребенка, содержащегося в приюте для детей падших женщин. Императорский двор, верховный судья и податель документа гарантируют дальнейшую безопасность и благополучие ребенка. И речи не могло быть о том, чтобы кармелитки предпочли подчиниться приказам какого-то иностранного монаха-доминиканца, а не непосредственного доверенного лица верховного судьи.

И вот он у цели, но ему никак не удается предъявить документ, потому что дракон у монастырских ворот оказался менее сговорчивым, нежели пес Цербер, охранник ада. [60]

– О каком? Найденном на улице? Или оставленном у порога дома? – Интонации этого голоса могли запросто протравить дыру в мореном дубе ворот.

– Что?

– Почему ты хочешь отдать сюда ребенка? Ты его нашел…

– Нет, – перебил женщину Андрей. – Я не хочу отдавать ребенка. Я хочу забрать его.

– Как? – Андрею показалось, что голос слегка потеплел. – Зачем?

– Зачем?!

– Ты что же думаешь, каждый, кто сюда придет, может забрать ребенка просто потому, что ему приспичило? Откуда мне известно, кто ты такой? Ты, я посмотрю, симпатичный парень, но душа твоя может быть такой же черной, как у торговца рабами, ищущего дешевую рабочую силу для рудников своего господина.

– Младенца, – усмехнулся Андрей, – который будет работать на рудниках?

Привратница помолчала.

– Это ребенок моей жены, – решил зайти с другого конца Андрей, когда молчание несколько затянулось.

Фраза звучала так необычно, что он буквально промямлил ее. Но одновременно он почувствовал, как его переполняет безрассудная гордость. «Моя жена». Разумеется, Иоланта станет его женой – не здесь, не в Праге, где в своей драконьей пещере притаился отец Ксавье и где ни один из них не будет в безопасности. Конечно же, где-нибудь в другом месте.

– Тогда зачем вы отдали сюда собственного ребенка?!

– Когда его отдавали, она еще не была моей женой.

– Вот оно что!

Андрей уже был сыт по горло. Он не для того нацепил на себя чужой капюшон, чтобы его задерживала какая-то старушенция. Он не для того – из чистого подозрения, что уже дважды видел слепого с грязной повязкой на глазу, – потратил половину всех своих денег на корзину яиц, чтобы попросить прохожих отдать ее слепому. «Вон там, видите, с повязкой на глазу, отдайте ему яйца. Может, конечно, он и не захочет принять их, у него есть своя гордость, но я давненько уже передаю ему тайком милостыню. Вообще-то он мой невинный, попавший в беду брат! Заставьте его взять корзину, вы совершите доброе дело!» Он не задержался, чтобы проверить, действительно ли попробует слепой сбежать от готовых помочь рук, но при этом у него возникло тревожное и вместе с тем волнующее чувство, что он начал понимать, к чему приводили ежедневные действия его отца. Так вот: все это он сделал вовсе не для того, чтобы потерпеть неудачу у монастырских ворот.

– Что это такое? – спросила привратница.

– Письмо от верховного судьи Лобковича. Вот его печать, видите? Пожалуйста, позвольте мне пройти.

– Я думала, речь идет о тебе и ребенке твоей жены. А здесь написано, что дело касается забот императорского двора.

– Я сам и есть забота императорского двора, – нагло заявил Андрей.

То, чего не смогла добиться вежливость, удалось раздражению. Засов со щелчком отодвинули, и Андрея впустили в узкую, выложенную деревом каморку. Привратница снова заперла ворота и, не сказав ни слова, прошаркала куда-то вперед. Заскрежетал засов на второй двери. Андрей вздрогнул от неожиданности: она заперла его!

Когда он уже начал размышлять, не стоит ли ему попробовать выбить запор ногой, на второй двери открылось окошко. Глаза могли принадлежать и давешней привратнице) но голос был другим.

– Весь твой рассказ – сплошная ложь, – заявили ему.

Андрей выслушал эту фразу и, сам не понимая, откуда возникла эта ассоциация, спросил себя, что бы сделал в аналогичной ситуации Киприан Хлесль. Этот парень, похоже, мог запросто проломить стену голыми руками, а затем схватить настоятельницу за горло и держать так до тех пор, пока она не отдаст ему ребенка, да еще и не приплатит за это. Впрочем, он просто так выглядел; вел он себя совершенно иначе.

– Вы матушка настоятельница? – уточнил Андрей.

– Никому при дворе нет никакого дела до этих детей. Никому в целом мире нет до них никакого дела. Если бы кого-то интересовала их судьба, нашего приюта просто не было бы.

– Но ведь некий монах-доминиканец заинтересовался судьбой одного ребенка.

Женщина по ту сторону двери замолчала на некоторое время.

– Вы здесь по его просьбе? – спросила она наконец.

– Это печать верховного судьи Лобковича, а вовсе не Доминика из Калароги.

Молчание длилось так долго, что его можно было счесть знаком как облегчения, так и неодобрения. Не будь этих суровых птичьих глаз, наблюдавших за ним, можно было бы решить, что по ту сторону двери вообще никого нет. Андрей постарался не считать удары своего сердца.

– Я пришел сюда, чтобы забрать ребенка Иоланты Мельники и отдать его матери. Я гарантирую, что ребенок будет воспитываться в истинной католической вере, окруженный любовью и заботой, и…

– Имя, – приказал голос.

– Что?

– Тебе известно имя этого ребенка?

– Его зовут Вацлав.

Снова воцарилось молчание; оно было таким долгим, что сердце Андрея замедлило свой стук, а ноги задрожали.

– Нет, – наконец заявил голос. – Нет. Мы дали ему имя Двенадцатое Ноября.

Андрей растерянно заморгал.

– Его настоящее имя не было нам известно. Никто его нам не сообщал. Я узнала его только от отца Ксавье.

– Да, – с трудом произнес Андрей. У него неожиданно заболело горло. – Как бы там ни было, я ей этого не скажу. Все это теперь в прошлом.

Матушка настоятельница фыркнула. Но это прозвучало не презрительно, а разочарованно.

– Ничего-то ты не знаешь, – вздохнула она.

– Я знаю, что мы с Иолантой…

– Он умер.

– …любим друг друга, и я больше не позволю, чтобы кто-то…

– Он умер. Ребенок умер.

– …шантажировал ее тем, что не отдаст ей ребенка, и ради его здоровья она… – Голос Андрея замер. – Что вы сказали?

– Он умер, – прошептала настоятельница. – Вацлав. Двенадцатое Ноября. Как бы ты его ни называл. Он был уже мертв, когда здесь появился доминиканец.

Андрей ничего ей не ответил. У него не было сил даже на то, чтобы думать. Казалось, сердце остановилось. Его охватил озноб, но температура тут была ни при чем.

– Я не понимаю… – запинаясь, пробормотал он.

– Он был маленьким и слабым. Этот приют основали, чтобы дети падших женщин не умирали в сточных канавах. Вместо этого они умирают у нас на руках, – объяснила настоятельница. – Поэтому у тех, кто приносит их, совесть чиста, да хранит их Господь.

– Этого не может быть.

– Он что, ничего не сказал ей?