Слоны Ганнибала - Немировский Александр Иосифович. Страница 8

Нумидиец несколько мгновений молча смотрел на Ганнибала. Он не мог понять, что произошло с его новым другом. Только что он сам предлагал пойти к отцу Софонибы, а теперь отказывает ему в помощи. Значит, все, что говорят соплеменники о картхадашцах, не ложь, не клевета. Оставить в беде гостя, обмануть для них проще, чем зевнуть. И Ганнибал не исключение!

Масинисса резко повернулся и выбежал во дворик, где томился и скучал по степному приволью его конь.

«Что я наделал! – в отчаянии думал Ганнибал. – Масинисса упрям и своеволен. Он добьется своего. Он станет зятем Ганнона. Как будет разгневан отец. Хорошо же я выполнил его поручение!»

Во дворце Ганнона

Мраморные колонны были обвиты плющом и диким виноградом. Запах цветущих яблонь и миндаля наполнял воздух. Услышав быстрые шаги, Софониба подняла голову. По дорожке, усыпанной розовыми и белыми лепестками, шел отец. Края его плаща развевались, по нетерпеливому выражению лица было видно, что у отца какая-то новость.

– Ты знаешь, доченька, кто этот дерзкий мальчишка? – молвил Ганнон, отдышавшись. – Ну да, тот самый, которого рабы выкинули за ворота.

Софониба отложила шитье. На плотной зеленоватой материи был вышит леопард в зарослях тростника.

– Это сын Гайи, царька массасилов, – продолжал Ганнон. – Знай я об этом раньше, я выпроводил бы его из дому с меньшим шумом. Разве на лбу у него написано, что он царский сын? И какая наглость – размахивать перед моим носом кинжалом!

Девушка наклонила голову. Румянец покрыл матовую белизну ее лица. Тень длинных ресниц легла на щеки. Увидев смущение дочери, Ганнон расхохотался. Затряслись дряблые складки лица, закинулась вверх и запрыгала остроконечная бородка.

– Представляю тебя царицей массасилов, – проговорил Ганнон, сдерживая смех. – Тебя окружают придворные дамы с украшениями из разрисованных страусовых яиц. А столица-то – двадцать мапалий! А дамы-то, дамы – босиком!

Софониба еще ниже наклонила голову.

– Можешь не беспокоиться, дружок, – ласково сказал Ганнон. – Тебе не придется покидать дом, в котором ты выросла. Покажи твое шитье, девочка. Что это у тебя? Леопард? Ноги у него слишком длинны, и у тростников не такие верхушки.

– Да, отец. Но я никогда не видела живого леопарда и настоящих тростников. Я не знаю, какие у них стебли, какие верхушки. Я не была в степи Масиниссы. Как хорошо он о ней говорит!

– Ты не видела живого леопарда? – перебил Ганнон. – Я сейчас же прикажу, чтобы поймали леопарда и доставили сюда в крепкой клетке.

– Не надо мне леопарда в клетке! – вскрикнула девушка и бросила шитье на пол. – Я буду вышивать лебедей, белых лебедей. Помнишь, когда я заболела, ты привез клетку со львом, чтобы он отпугивал злых духов. Ночью я проснулась от страшного крика. Ты, разгневавшись, приказал бросить в клетку чернокожую Гелу. А чем она провинилась, я до сих пор не знаю… Не надо мне леопарда в клетке! Не надо!

Ганнон заметно смутился. Ему казалось, что дочь давно уже забыла об этой дерзкой рабыне, посмевшей ему перечить. Господин волен сделать с невольницей, что ему угодно. Так поступают все. Но его враги распространили слухи, будто он, Ганнон, содержит целый зверинец и кормит львов рабами из скупости. «Люди всегда преувеличивают, особенно когда они завидуют богатству и славе», – подумал себе в утешение Ганнон.

– Не волнуйся, дружок, – сказал он дочери. – Если ты не хочешь леопарда в клетке, я тебе покажу зверя на воле и настоящие тростники. Мы отправимся в Нумидию. Только во владениях Гайи не будет моей ноги. Мы поедем в Цирту, к Сифаксу, царьку массилов. Гайя – друг Гамилькара. А ты знаешь, как я отношусь к этому человеку.

– Еще бы! Не было дня, чтобы я не слышала от тебя этого имени! Но я даже не знаю, сколько этому Гамилькару лет и прекратится ли когда-нибудь разделяющая вас вражда?

– Гамилькар не молод, – ответил Ганнон не сразу. – Не молод. Но если он умрет раньше меня, моя ненависть перенесется на его сыновей. Ганнибал, Гасдрубал, Магон. Он их вскармливает, как львят, натравливая на Рим. К тому же Гамилькар обучает Ганнибала языку эллинов.

– И что в этом дурного? – удивилась Софониба.

– А то, – произнес Ганнон торжествующе, – что законом республики запрещено под страхом изгнания изучать язык эллинов. Пусть это старый закон, принятый в те годы, когда эллины были нашими врагами, но его никто не отменял, и я буду настаивать, чтобы Гамилькару запретили возвращение в Карфаген.

– Отец, – робко сказала Софониба, – все говорят, что Гамилькар – спаситель отечества и великий воитель. Он разбил вместе с тобою восставших варваров, а теперь покорил иберов.

– «Все»! – Ганнон саркастически улыбнулся. – Эти «все» не видят дальше своей вытянутой руки. Советники любят получать дорогие дары. Гамилькар не скупится на них, благо в Иберии много серебра. А черни нравятся пышные церемонии с вереницей слонов и проводами войска, с даровым угощением и блеском огней. Но поверь мне, за все это придется расплачиваться дорогой ценой. Как быстро люди забывают о своих прошлых ошибках! Римская война нас ничему не научила. А Гамилькар толкает республику к новому, еще более страшному бедствию.

Софониба взяла шитье. Проворно сновала игла с золотой нитью, шелестела материя под тонкими пальцами. Что Софонибе до вражды, разделяющей отца и Гамилькара! Какое ей дело до Ганнибала, обучаемого языку эллинов? Сердце Софонибы заблудилось в сказочной стране, где травы по колено, где голубеют озера, созданные богами, а не руками рабов, где по зеркальной глади плывут не лебеди с подрезанными крыльями, а невиданные птицы, яркие, как заря, где трубят, подняв к небу хоботы, мирные, не обученные человеком слоны. В той далекой стране, нарисованной чувством Масиниссы, светлым чувством первой любви, заблудилось сердце Софонибы.

Смерть Гамилькара

Гамилькар трудно умирал. Иберийский дротик угодил ему в грудь и пробил легкое. И хотя лекарям удалось вытащить железо, он что-то искал под раной, метался и вскакивал с ложа. Возле умирающего день и ночь толпились жрецы – карфагенские, кельтские, нумидийские и этрусские. Холодеющими пальцами Гамилькар ощупывал протянутую ему морскую губку, которая, по поверьям эллинов, смягчала боль, глотал лекарства, горькие, как степная полынь, и сладкие, как финиковый мед, повторял слова заклятий и молитв на двенадцати языках. Шатер полководца содрогался от грохота металлических щитов, гудения труб, завывания флейт: друиды, специально приглашенные из кельтских земель, изгоняли злых духов. Жрецы Эшмуна принесли в жертву своему жестокому богу семь юношей, семь жизней за одну. Этрусские гаруспики гадали по печени и предсказывали выздоровление.

Все было напрасно. Смерть стояла у полога шатра, невидимая и неотвратимая, как ночь. И, когда Гамилькар это понял, он прогнал жрецов. С умирающим остался отозванный с корабля Красавчик. Ему одному Гамилькар мог доверить войско.

– Я знаю, ты человек моря, – сказал полководец, нащупывая холодную руку Гасдрубала. – Но победить можно только на суше. Военные корабли не пройдут по Тибру. Стены не взять на абордаж.

– Ты прав, отец, – проговорил Гасдрубал, отвечая на рукопожатие. – Флот нам не поможет. Войско возглавят твои сыновья.

– Сыновья еще молоды. Ганнибалу семнадцать, а Гасдрубалу и Магону обоим двадцать пять. Им нужна сильная рука. Армию возглавишь ты, и ты останешься им за отца, – шептал Гамилькар. – Пусть они будут в гуще боя, не выделяй их среди воинов, не изнеживай. Когда Ганнибал приведет слонов, пусть они пасутся в горах. Там сочная трава.

Гамилькар начал бредить. Он выкрикивал какие-то имена, о чем-то просил, что-то приказывал. Придя в сознание, он с усилием поднял голову. Сыновья стояли на коленях, бледные, испуганные.

Умирающий искал глазами Ганнибала.

– Его вызвали письмом, – прошептал Красавчик. – Он уже в пути.

– Слоны… – с трудом произнес полководец, – слоны должны растоптать Рим, вы слышите, львята?