Кремень и кость - Лундберг Евгений. Страница 5

Старик забрался в глубину пещеры и закрыл глаза. Этот огонь неприятно волновал его. Старик ощутил вдруг глубокую усталость — усталость не от сегодняшнего дня, а от всей прожитой жизни. Ему не хотелось ни новизны, ни воспоминаний, и строгое недоумение, не связанное ни с дневными делами, ни с ночными опасностями, сдвинуло его редкие, клоками торчащие брови.

— Горит, — протянул он безразлично. В пещере потянуло запахом горелого мяса и шерсти. — Ты слышишь, горит? — повысив голос, сказал он женщине. Ему не хотелось волноваться, но зачем она так спокойна? Пусть поволнуется, пусть выбежит на холм, не старуха ведь. Уйдет, — он закроет глаза и уснет, огню не доползти до пещеры.

Женщина не думала ни об огне, ни о бегущих животных, ни о привычных заботах; она думала о чем-то своем, для чего не было ни слов, ни жестов: о рождающемся ребенке, о летящем времени, от которого у нее все больше детей и все меньше свободных сил. Но с человеком приключилось нечто неожиданное.

Когда первая тревога по поводу пожара прошла, в нем закипело веселье. Огонь притягивал. Человеку захотелось прыгать и кричать. Вихрь проносящихся в ужасе животных опьянил его еще больше. Он схватил дубину и кинулся из пещеры. Мимо пробегала лань с теленком. Теленок, глупый и пятнистый, упал с разбитым черепом.

Человек остановился на опушке. Огонь гудел в буках и пихтах. Шишки на них расцветали огненными цветами. Человек приблизился к линии огня, но задохнулся от дыма и жара. Он отбежал, а потом, не торопясь, уже успокоившись, прокрался к тому месту, где жар был слабее.

Был вечер. Гроза пронеслась. Желтоватые столбы дыма стояли над лесом. Клочья огня ползли вширь и вверх. А за рекою заходило солнце. Лучи окрасили гряду облаков и, как снопы сухих пылающих трав, расположились веером по небосклону. Человек знал и любил солнце, отличал восходы и закаты, ценил его тепло. Но еще ни разу не понимал его так, как в эту минуту. Он вспомнил пылающую пихту. И вдруг новая мысль обожгла его мозг так же, как несколько времени тому назад уголек обжег подошву ноги.

«То, что сейчас в лесу, то и на солнце. Это одно. И огненная птица, зажигающая лес, тоже сродни солнцу. И горящая ветка. И безгромные вспышки в небе в жаркие летние ночи. Все одно. Тут жжет, там греет. Тут приходит и исчезает совсем, там уходит только на ночь».

Так думал человек, глядя на закат. Думы были, точно болезнь — мозгу было больно, из глаз текли слезы напряжения. Весь вечер он не находил себе покоя. Ночью не раз выходил из пещеры поглядеть на зарево пожара. Ближайшие дни человек бредил вдоль линии огня. Когда огонь стал угасать, он упал на колени перед грудами обугленных ветвей и долго-долго наблюдал, что делается с деревом от того, что в него проник огонь.

Нет, этот огонь не должен угаснуть навсегда.

Он позвал женщину, старика и детей. Детям было страшно. Они не понимали его замыслов. Старик и женщина предались воспоминаниям и машинально исполняли то, чего человек от них требовал.

Небесный огонь был перенесен в пещеру. Вырыли для него яму в том месте, где далеко ввысь уходил потолок. Яму вымазали глиной. Правая сторона от костра была мужской стороной, левая — женской. Груды ветвей заняли передний угол пещеры. Огонь не должен был угаснуть, — он стал жить рядом с людьми своею особой, огневой жизнью. Ему пришлось услуживать, трепетать перед ним, нести за него ответ.

VIII. Дети и старик

Младшее звериное поколение любит играть. Матери участвуют в играх. А отцы, если они не наделены особенно мрачным и жестоким характером, лежат рядом и самодовольно наслаждаться коротким семейным счастьем: подрастут звереныши, и большая часть семей рассыплется.

У человека родился еще один сын, и человек ему обрадовался. А потом, по свойственному ему отвращению к дому, стал снова надолго уходить и приносил домой только часть добычи. Старшие дети уже знали ближайшие окрестности становища. Их никто ничему не учил — знания о мире приходили день за днем сами, и человек все с большею охотою скармливал им лакомые куски добычи, чтобы скорее росли и были сильнее. Мать все реже получала свежее мясо. Приходилось довольствоваться кореньями и слизняками, так как пора фруктов отошла.

Старик за последнюю зиму совсем ослабел, утратил смелость, часто голодал, спал и ночью, и днем, и на заре. Женщина поделилась с ним пищей раз, поделилась в другой раз, а на третий ушла с ребенком в отдаленный угол пещеры и погрозила ему издали рукою…

Старик ушел в лес, к источнику легко достижимой пищи. Ему попался поросенок, отбившийся от свиньи. Мясо подкрепило его. Он почувствовал приток сил и решил устроить себе независимое от семьи жилье. Жилистые тонкие ноги его дрожали, морщинистый, обросший пучками седых волос живот бессильно свисал к коленям, но жить ему хотелось. И чем меньше было сил, тем беспокойнее бегали по сторонам подслеповатые тупые глазки: не проглядеть бы подступающую опасность, не попасться бы в зубы медведю, ре продешевить бы себя…

Старик долго бродил по берегу реки, вглядываясь в покрытые зарослями острова. Там он был бы защищен от зверей водою. Но во время ливней вода заливала острова, и старик не был уверен, хватит ли у него сил переплыть реку. К тому же он привык к известной оседлости, и мысль о ненадежности жилья была ему неприятна.

После долгих поисков он решился поселиться на дереве. Он наломал тонких ветвей и переплел их так, что получился род гамака. Затем прикрепил гамак к боковым сучьям раскидистого дерева. Создалась стена из ветвей, он мог во сне прислониться к ней спиною. В нижней части дерева было огромное дупло. В дупле разместились лесные пчелы, и их непрерывное жужжание досаждало старику. Он бросил камень в пчелиное гнездо. Пчелы окружили старика, он ревел и катался по траве от обиды и боли. Когда боль утихла, он взял ком земли и, тихонько подкравшись к дереву, бросил его в дупло. Рой накинулся на нега вторично. Старик, не взвидя света от боли, бросился к реке и нырнул.

Когда он погрузился в воду, пчелы улетели. Только несколько из них утонуло, замарав крылышки в иле. Неожиданная мысль осенила старика. Он набрал полные пригоршни полужидкого ила, пустился бегом к улью и кинул его в глубь дупла. Раздалось грозное гудение, но старика на этот раз никто не тронул. Пчелам было не до него. Жидкая грязь связывала их движения и заливала мед. Все утро сновал старик от дупла к реке и от реки к дуплу. Пчелы были побеждены. Еще через день старик очистил дупло и долго лакомился медом. Мед больше, чем мясо, поднял его силы. В зеленом гамаке он мог спать, просторно раскинувшись. И когда бывал сыт, грелся, как старое животное, на солнце и наблюдал за соседями.

Лес кишел молодыми подрастающими тварями. В речных зарослях волчица играла с волчатами. Они охотились за стрекозами и приставали к матери.

На широкой поляне появилась грузная медведица с двумя медвежатами. Один из них все возвращался в берлогу, а медведица шлепала его волосатой ладонью по заду — совсем так, как шлепают своих щенят люди.

Кротиха вывела слепых детей напиться. Крот отогнал ее ловкими движениями вывернутых лап и принялся уничтожать собственный приплод. Двух он съел, остальных кротиха защитила собственным телом. Под дикими яблонями, к которым повадился старик, два оленя сшиблись лбами. Олениха спокойно паслась поодаль — казалось, не из-за нее поднялся спор. Сухой стук сталкивающихся рогов разносился по ветру, привлекал внимание шакалов. Они знали, что будет пожива: одному из борющихся не сдобровать.

IX. В лесу и дома

Зимою умер старик на своем плетеном ложе. Холода добили его. Спустя несколько зим умерла женщина, родив ребенка, который тут же погиб. Семья человека разрослась. У него осталось в живых семь сыновей и четыре дочери. Племя не соприкасалось с другими племенами, и братья брали в жены сестер или их дочерей от других братьев. Они сходились из расходились, чаще всего без ссор и без зависти друг к другу. Силу тянуло к силе, юность к юности, но старшие пытались утвердить свои прав над младшими даже в любви. Третье поколение нарождалось на свет в медвежьей долине.