Пират Её Величества - Курочкин-Креве Николай. Страница 18
В пути Дрейк начал подробно рассказывать Федору про свою прошлую жизнь, начиная с самого детства. Времени у них было более чем достаточно. Федор жадно слушал, потому что этот бесконечный рассказ приоткрывал ему что-то такое в английской жизни, чего толком и не объяснишь. Жизнь эта, так недавно еще чуждая и загадочная, делалась понятной и даже чуточку своей.
Федька подумал: «Вот теперь уж все. В Россию уж не попасть, да если и попаду, меня ж замучают, как беглеца и изменника. А если и не замучают — сам жить там не смогу. Это же, как Испания. Туда не шагни, сюда не дохни. Дьяки приказные свирепствуют. По всякому пустяку порки. Нет, я уж приотвык. А к российской жизни большую привычку иметь надобно, тогда лучше и жизни нет. А я отвык… Надо в английскую жизнь вживаться, вкореняться…»
Поэтому слушал он завороженно, а Дрейку именно такой и нужен был слушатель. Фрэнсис сверял свою жизнь, не безоблачную, со здешней. Выверял свой выбор. «Сатана — враг духовный, а Испания — враг телесный!» Именно так. Испанцы народ неплохой, но Испания как способ жизни должна быть сокрушена и вычеркнута из истории…
Глава 5
ДЕВОНШИРСКИЙ ПРЕЦИЗИОНИСТ, ИЛИ В НАЧАЛЕ БЫЛО ДЕЛО
Быть приглашенным к столу местного лендлорда — хозяина всех земель в округе — высокая честь. А уж если местный лендлорд имеет звучный титул!
В замке Тейвисток, родовом гнезде герцогов Бедфордских, крупнейших помещиков Юго-Западной Англии, столовая — вытянутое в длину помещение с тремя рядами столов — главным и двумя — у стен. Ну, стены, как водится, обшиты черным дубом, на стенах — галерея фамильных портретов. Мрачновато.
Но дуб не с самого начала был черным. При Генрихе Восьмом столовую обшили свежим, зеленоватым дубом. Витражи были непотускневшими, зеркала в простенках — тоже. Галерея фамильных портретов была вдвое короче. Но столы — самый длинный на семьдесят семь персон — стояли так же.
Столы при стенах были назначены: один для приближенных челядинцев, один — для приглашенных низкого звания, самый большой — для вассалов и соседей-помещиков. Наконец, в конце зала, дальнем от кухни, пол на одну ступеньку был повыше, чем в остальной части. На возвышении стоял стол на двадцать персон, для хозяина и его семьи. Наконец, для музыкантов были сделаны хоры, как в соборе.
Фрэнсис Дрейк был сыном небогатого арендатора, одним из тысяч.
А, ну понятно, — скажете вы. Сто раз читали, как это: «Трудное, полуголодное детство; горечь при виде того, как богатые и знатные, никаких заслуг, кроме происхождения, не имеющие, получают все и сразу — а его отец дни напролет трудится за медные гроши… Эти, типичные для позднего феодализма, жизненные условия, с одной стороны, рано пробудили в любознательно мальчике классовое чутье, ненависть к богатеям и понимание своего единства с угнетенными».
Да нет. Все было вовсе не так. А как тогда? А вот как.
Начнем с того, что отец Фрэнсиса, Эдмунд Дрейк, бедным фермером не был, при всем своем малоземелье. Богатым — тоже. Он вообще фермером не был. Хотя и унаследовал от отца арендные права на фермочку — пожалуй, вернее было б сказать: приусадебный участок, — в Краундейле, что под Тейвистоком. Так что дом под соломенной бурой крышей стал «родовым гнездом» Фрэнсиса.
Кстати, сын бедного арендатора, каких у лорда Джона Рассела были даже не десятки, а тысячи, почему-то стал крестником могущественного лендлорда. А? Что-то не вписывается в схему? Ну да, никак не вписывается. А сюда надо добавить еще и то, что Джон Рассел, маркиз Тейвисток, почитал за честь для себя принимать в своем доме «бедного арендатора», и сажать его при этом за свой стол — тот, что на возвышении. Не за тот, что для челяди, не за тот, что для приглашенных низкого звания, и даже не за стол для соседей-помещиков, — а за свой выщербленный старый стол, за которым случалось сиживать и королю Генриху Восьмому, и великому мятежнику, герцогу Нортумберлендскому, и иным знатнейшим людям…
Да почему? Чего ради одному из многоголового стада арендаторов, вовсе не знатному, — такая честь?
Все дело в том, что Эдмунд Дрейк был и небогат, и незнатен, но популярен, а в своем родном Девоншире, пожалуй, его считали знаменитостью. Он был протестантским пастором, да еще и не рядовым. Непреклонный, твердый, знаток Священного Писания… Его называли «одним из столпов веры» и «светочем, освещающим верные пути другим людям». Поэтому лорд Рассел считал честью для себя оказывать покровительство Эдмунду Дрейку и не скрывал того, что считал лестным для себя и для своих домашних сидеть за одним столом и есть с одного блюда со «столпом и светочем».
И могущественный лорд, конечно, охотно бы сделал все, что потребуется, чтобы все многочисленные потомки пастора Дрейка были пристроены. Но…
Но помешало… Усердие короля! Его величество Эдуард Шестой не был великим королем, как его отец. У него не было ловкости, позволявшей Генриху Восьмому заработать титул «защитника веры» у папы римского, а через год отречься от католичества и объявить себя главой англиканской церкви. Король Эдуард был ревностным протестантом и в 1549 году, в полном соответствии с буквой протестантской религии, запретил почитание католических святых и поклонение иконам. Как это всегда бывает, перегиб вызвал обратную реакцию. Множество людей сохраняли в душе приверженность к старой вере или, по крайней мере, привычку к ее ритуалам. Отмену культа святых народ воспринял как отнятие у него проверенных заступников. К этому прибавился протест крестьян против захвата общинных земель помещиками, которые нашли овцеводство куда более выгодным (шерсть шла на экспорт), чем земледелие или животноводство молочного направления.
Началось крестьянское восстание, лендлорды из отдаленных поместий съехались в города, но и там было небезопасно, пришлось бежать в Лондон.
А хуже всего было тем, кто популярен в протестантских кругах, но не могуществен. Их отлавливали как зверей. Им пришлось бежать, бросивши все. При этом нередко один бежал из Бристоля в Халл — а другой из Халла в Бристоль: ведь ни радиовещания, ни телевидения, ни хотя бы фотографии не было, и известность большинства известных людей была местной. А защитникам старой веры было важно, чтобы популярные среди еретиков личности исчезли из тех мест, где они были популярны. Чтобы обезглавить ересь.
А «столп веры и светоч знаний» мистер Эдмунд Дрейк был весьма популярен. И его положение осложнено было близостью к сэру Джону Расселу. Сам лендлорд уехал в Лондон, а его друзей, слуг и вассалов, если они не успели удрать, обозленные крестьяне ловили и вешали, на ветках деревьев или временно свободных казенных виселицах — благо они в том веке, и даже много позднее, торчали на каждом перекрестке дорог, на каждой рыночной площади и рядом с ратушами городов. Так вот, в дни восстания свободных виселиц не осталось, а на иных вешали по двое и даже по трое на крюк! Еще и деревья разукрасили трупами, и с зубцов городских стен свисали казненные…
А знаток Писания мистер Эдмунд Дрейк был англиканин. В отличие от католиков, у англикан (как и у других протестантов) мирянам позволялось — и более того, с них требовалось — читать Библию. Первая книга, отпечатанная массовым тиражом по-английски, была именно Библия. И переиздавали ее ежегодно, цель была ясна: дать Библию каждой семье и сверх того обеспечить Библиями находящихся вдали от дома — в море, в дороге, в гостиницах, тюрьмах, больницах и казармах.
Но без уверенного в себе руководителя было крайне сложно в повседневной жизни черпать указания в древней книге, повествующей об иной жизни…
Честно говоря, такого отцы Реформации не ожидали и вовсе не этого хотели — но, когда появилось Писание на родном языке, многие в пастве усомнились в богодуховенности этой Книги. И даже, страшно сказать, в христианстве вообще.
Так что протестантам куда нужнее был пастор, пастырь, ведущий в житейском море, тот, на кого можно было бы переложить бремя сомнений. Эдмунд Дрейк — плотный, громкоголосый, самим обликом своим излучавший уверенность, был именно того типа пастырем своего стада, каких более всего ненавидели и боялись паписты. На их тайных совещаниях, предшествовавших восстанию, проходивших в неприступных замках вельмож-северян, оставшихся неколебимо верными старой вере, имя мистера Эдмунда Дрейка называлось в ряду смутьянов, подлежащих «радикальному обезвреживанию» в первую очередь. Там также говорилось, что не будь таких активистов протестантства, мутящих мозги народу, ересь сама собой захлебнулась бы и отмерла. Отпала бы от здорового тела английского народа, как отпадают коросты у излеченного!