Ветер с Варяжского моря - Дворецкая Елизавета Алексеевна. Страница 32

Асмунд Рейнландский встретил Милуту с его людьми хорошо, как дорогого гостя. Бревенчатые стены палаты были завешаны крашеным сукном, под ногами на полу шуршал свежий камыш. Асмунд тоже в скором времени собирался уезжать из Ладоги, и оба купца увлеченно говорили о делах.

– Мы тоже едем в лес к бьярмам за меха, – говорил Милуте Асмунд. – Свеар давно знают пути, где есть хорошие меха. Много годов люди из Свеаланд ездят в Бьярмаланд [130], там берут канаты для ладьи, кость, шкуры, меха. А бьярмы и финны любят наше серебро. – Он показал на свою круглую застежку, покрытую красивыми узорами.

– С такими горячими молодцами у тебя весь товар на подарки за примирения уйдет, – посмеиваясь, ответил Милута и огляделся, отыскивая Спехова обидчика. – Где твой удалец-то?

– Ай! – Асмунд досадливо потряс головой. – Снэульв сын Эйольва, имеет такой нрав – ему трудно хранить мир. Он есть смелый, он умелый воин, но его дурной нрав делает много беды… Его здесь нет – я не хотел, чтобы он опять делать свара. Ха! – Асмунд вдруг со смешанным чувством удовольствия и досады хлопнул себя по колену. – Я не знал, что он еще и скальд! Я не слышал, чтобы он раньше слагать висы! Видно, это взор твоя дочь сделал его скальдом. И как хорошо, что никто из финнов не понимал северный язык! Если бы сын Тармо знал, что его попрекнули разбитой головой и… э, что он мало не стал рабом… Они убили бы Снэульва прямо там! А теперь я не могу взять его в лес. Он не может оставить в Альдейгья свой дурной нрав – он опять будет делать свары!

– Ну, так самого не бери! – с пониманием посоветовал Милута. —Тебе дружины и без него достанет. Сейчас в чуди мирно – князь Владимир мечом всех замирил. И в прошлое лето ходил на чудь заволочскую походом, и в это ходил. Кто был в чуди задирист и неразумен – мечом разум поострил!

– Да, Вальдамар есть великий конунг! – Асмунд согласно закивал. – Он как конунг Харальд сын Хальвдана, что первый стал один владеть вся земля Норэйг. Его любят друзья и боятся вороги! Славный конунг! А правду говорят, что его мать была знатная провидица?

– Провидица? – Милута опешил. Ему не хотелось говорить варягу, что матерью славного конунга Вальдамара была холопка и невеста попрекала его рабским рождением. – Кто их знает, Киев-то от нас далеко, – уклончиво ответил Милута. – Может, и была. А я от тебя первого слышу.

– У нас в Свеаланде говорят так.

Милута вдруг разгладил усы, скрывая от Асмунда усмешку, которую не захотел бы объяснять. Разговор о князе Владимире навел его еще на одно воспоминание. Поистине доброй дочерью одарила его щедрая богиня Макошь, подумал он, с нежностью вспомнив Загляду. Не только сын чудского старейшины, но и сын киевского князя хотел бы назвать ее своею.

По пути через Околоградье к вымолам Загляде и Спеху повстречалось двое детей, одетых в длинные серые рубашонки. Девочка лет восьми бережно держала перед грудью глиняный кувшин, покрытый деревянной крышкой. Мальчик, на пару лет помладше, тащил лукошко, обвязанное сверху холстинкой. Девочка была русоволоса и сероглаза, а мальчик – светло-рыжим, как гриб-лисичка. На его носу, на лбу, на щеках густо желтели веснушки, словно просыпанное пшено. Лениво перебирая ногами, мальчик смотрел во все стороны, но только не вперед. Ему нужно было разглядеть и собаку у чужих ворот, и разрисованные горшки на кольях тына, и ворону на дереве.

– Да иди же ты, горе мое! – восклицала девочка взрослым голосом, подражая матери, останавливалась через каждые пять шагов, чтобы подождать братца.– Смотри, полдень вот-вот, а нам еще сколько до берега идти! Не успеем к полудню, батя забранится!

Мальчик обернулся на ее голос и шагнул вперед, но споткнулся о жерди старой, разбитой мостовой и упал, выронив лукошко, и тут же с готовностью заревел. Девочка горестно и негодующе охнула, а Загляда подбежала к мальчику и попыталась поднять его.

– Ну, будет, будет! – уговаривала она его, стараясь заглушить обиженный рев. – И вовсе ты не ушибся, нечего здесь и плакать! Такой большой, уже отцу помощник, а ревешь!

Она хотела поставить его на ноги, но мальчик не вставал, а предпочитал висеть у нее на руках. Загляда скоро устала держать его и посадила обратно на мостовую. Этих брата и сестру она неплохо знала. Их отец, Середа-корабельщик, работал в дружине [131] Тормода и нередко бывал у них.

– У-у, коленка! – размазывая рукавом слезы по лицу, прогудел мальчик и поддернул обтрепанный подол рубахи; показывая красноватое пятно содранной кожи.

– Чего там? Даже и крови нет! – презрительно сказала девочка, поставив свой кувшин рядом с лукошком на землю. – Тебе бы только реветь! У, рева-корова! Теля беспортошное!

– Больно! Тебе бы так! – обиженно буркнул мальчик в ответ.

– Вон подорожник – сорви ему! – Загляда показала девочке на зеленые, присыпанные пылью листья под ближним тыном.

Девочка принесла листок, подолом своей рубахи стерла с него пыль, поплевала на него и приложила к коленке брата. Ей не в первый раз приходилось его лечить.

– А вопит – будто режут его! – со взрослым пренебрежением делилась она с Заглядой. – С ним куда ни пойдешь – расшибется или уразится [132]. Вот, горе наше! Бабка правду говорит: нам его в люльке кикимора подменила!

– Сама ты кикимора! – всхлипывая, отозвался братец.

– Да пойдем же скорее, батя голодный на берегу сидит!

Спохватившись, девочка подняла с земли свой кувшин, другой рукой сунула брату его лукошко.

– Вместе пойдем – мы тоже на вымол, – сказала ей Загляда. – Что же – батя ваш и обедать домой не ходит?

– Нет, уж дней с пять, – степенно, как взрослая, стала рассказывать девочка. За сообразительность ее прозвали Догадой, и Загляда знала, что Середа-корабельщик больше жалует дочку, чем непутевого сынка. Данное при рождении имя его давно забылось, и по вечному присловью матери «Горе ты мое!» сынишку корабельщика так и звали – Горюшко. – Тут есть один купчина новгородский, он за море хочет плыть, в тот город, где сам свейский князь живет, и на зиму там остаться, – по пути рассказывала Догада. – Перед князем-то чужим ему неохота осрамиться, а ладьи по морю ходить у него нету. Вот он и велел шнеку построить большую, новую, да торопит с работой!

За разговором они вышли на берег Волхова. Перед ними была полоса пристани, где стояли, привязанные ко вбитым в землю столбам, ладьи и лодки. Иные были вытащены на берег и чинились, вокруг других кипела работа, купеческие тиуны принимали или грузили мешки и бочонки.

Путь Загляды, Спеха и детей лежал в самый дальний конец пристани, где стояли варяжские ладьи, во множестве в конце весны пришедшие из-за моря. Здесь были узкие ладьи с низкими бортами, которые только к штевням на носу и на корме круто поднимались. Носы их были выкрашены в разные цвета, на верхушках мачт виднелись отлитые из бронзы флажки, показывающие направление ветра. Эти корабли напоминали ловких и стремительных рыб, даже в неподвижности их видна была сила. Другие были пошире, предназначенные для перевозки больших грузов и не такие быстрые.

Дальше всех, почти у Малышевой горы, виднелись три длинных корабельных сарая. В них стояли три боевых корабля, на которых плавал время от времени сторожевой отряд из Новгорода, охранявший путь в низовьях Волхова до самого выхода в Варяжское море. Эти три корабля в Ладоге называли княжескими. Приплывая из Новгорода на небольших речных стругах, варяжская дружина здесь пересаживалась на морские корабли и на них выплывала в Нево-озеро. И не кому иному, как Тормоду, было доверено следить за сохранностью княжеских кораблей и чинить их. В этих же сараях Белый Медведь хранил свои инструменты, доски, кузнечный товар и все прочее, нужное ему и его дружине для работы.

Почти позади всех стояла на берегу у самой воды узкая ладья с ровными низкими бортами, длиной на вид шагов в двадцать. Нос ее был выкрашен красной и белой краской, а на штевне виднелась ястребиная голова. По бортам тянулись резные узоры из сложного переплетения лент со звериными лапами. С одной стороны борт у нее был изрублен топором и носил следы начатой починки.