Малыш (илюстр) - Верн Жюль Габриэль. Страница 11

Наш мальчуган принимал участие в общей тяжкой работе. Каждый день он приносил немного топлива. Речь уже не шла о том, чтобы просить милостыню — чему он был несказанно рад. С грехом пополам уголь в очаге загорался, давая жаркое дымное пламя, которым и приходилось довольствоваться. Вся школа, дрожавшая в своих невообразимых лохмотьях, теснилась вокруг очага — те, кто постарше и посильнее, оказывались на лучших местах, разумеется, а в это время ужин постепенно закипал в чугунке. И какой ужин!… Корки хлеба, картофельные очистки, несколько костей с остатками мяса… Омерзительное варево, в котором редкие пятна жира заменяли добрые куски сала в наваристом бульоне.

Само собой разумеется, что Малышу никогда не находилось места у огня и очень редко доставалась миска варева, которое старуха предназначала старшим. Они набрасывались на еду как голодные собаки и, не колеблясь, показывали клыки, чтобы защитить свою скудную порцию.

К счастью, Грип спешил увести мальчугана в конуру, где отдавал ему лучшее из того, что приходилось на его долю из ежедневного рациона. Само собой разумеется, что света наверху не было. Однако, забившись в солому и тесно прижавшись друг к другу, приятелям удавалось согреться и наконец заснуть; а сон, быть может, лучше пуховых одеял. Ведь он дает силы и надежду!

Однажды Грипу несказанно повезло. Он прогуливался вдоль главной улицы Голуэя, когда какой-то приезжий, возвращавшийся в «Королевскую гостиницу», попросил его отнести письмо на почту. Грип поспешил выполнить поручение и получил за труды новенький блестящий шиллинг. Конечно, то был не столь уж большой, но все-таки капитал, свалившийся на парня совершенно неожиданно. Понятно, Грип не стал ломать себе голову над вопросом, вложить ли его в государственную ренту [76] или в облигации промышленных предприятий. Нет! Капитал был предназначен и использован для приобретения натурального продукта, попавшего главным образом в желудок Малыша и лишь частично в желудок обладателя капитала. Итак, Грип купил различных колбасных обрезков, которых хватило на три дня и которыми друзья наслаждались тайком от Каркера и его компании. Не делиться же, в самом деле, с теми, кто сам никогда и ничем не делился?

Кроме того, достойный джентльмен из «Королевской гостиницы», увидев, как плохо одет Грип, отказал ему свою вязаную фуфайку, еще в очень приличном состоянии.

Не подумайте, что Грип предназначал ее для собственного пользования. Нет-нет! Он думал только о Малыше. Ведь как было бы здорово иметь под лохмотьями такую прекрасную фуфайку!

«Он будет в ней как барашек в своей шерстяной рубашке!» — говорила себе эта добрая душа.

Однако «барашек» совсем не желал, чтобы Грип пожертвовал фуфайку ему. Завязалась оживленная дискуссия. Но в конце концов все уладилось к взаимному удовольствию.

Действительно, джентльмен был весьма объемист, и в его фуфайку Грипа можно было завернуть дважды. Кроме того, джентльмен был высок, и в эту фуфайку Малыша можно было завернуть с головы до пят. Следовательно, если бы удалось использовать и длину и ширину фуфайки, то ее вполне можно было бы перекроить в расчете на обоих друзей. Просить старую пьяницу Крисс распороть и перешить фуфайку было все равно, что попросить ее бросить курить трубку. Поэтому, запершись в каморке, Грип сам принялся за работу, призвав на помощь все свое умение. Сняв мерку с ребенка, он сработал настолько ловко, что тот стал обладателем прекрасной шерстяной курточки. Что касается его самого, то он выкроил жилет, — правда, без рукавов, но все-таки жилет, а это уже что-то.

Само собой разумеется, Малышу был дан совет спрятать курточку под лохмотья, с тем чтобы ее не смогли заметить остальные. Ведь эти мерзавцы скорее разодрали бы ее на клочки, чем оставили Малышу. Малыш так и сделал, и в период зимних холодов он сумел по достоинству оценить чудесное тепло своей обновы.

После исключительно дождливого октября ноябрь обрушился на графство северным ветром, превратившим в снег всю влагу, накопившуюся в атмосфере. На улицах Голуэя снежный покров достигал двух футов [77]. Ежедневный сбор угля и торфа значительно сократился. Обитатели «рэгид-скул» нещадно мерзли, и если очагу не хватало топлива, то и желудку, своеобразной разновидности очага, его недоставало тем более, поскольку огонь разводили далеко не каждый день, а уж о еде и говорить нечего!

И тем не менее среди снежных бурь, преодолевая замерзшие потоки, вдоль улиц и на больших дорогах, несчастным оборванцам ежедневно приходилось бродить в поисках добычи для школьных нужд. Увы, уже нечего стало собирать на мостовых. Единственное, что теперь оставалось, так это бродить по домам. Конечно, церковный приход делал все, что мог, для несчастных питомцев; но кроме «рэгид-скул» в этот период всеобщей нищеты и упадка о себе заявляли другие дома призрения.

Отныне ребятишки были вынуждены обходить дома один за другим, и, до тех пор пока проблески сострадания еще теплились в сердцах людей, им оказывали неплохой прием. Однако все чаще их принимали совсем не ласково, а, напротив, осыпали бранью и упреками, так что они спешили убраться восвояси несолоно хлебавши…

Малыш не мог отказаться последовать примеру своих сотоварищей. И тем не менее, стоило мальчугану остановиться перед дверью и протянуть руку, чтобы позвонить, как ему начинало казаться: вот-вот дверной молоток обрушится ему на грудь! Поэтому, когда ему открывали, он спрашивал, нет ли каких-либо поручений, тем самым, по крайней мере, защищая себя от стыда просить милостыню… Что означало дать поручение пятилетнему мальчугану, все прекрасно понимали. Иногда ему бросали кусок хлеба, который он брал, заливаясь слезами. А что вы хотите?… Голод есть голод.

С наступлением декабря холода стали еще сильнее. Снег продолжал падать мокрыми хлопьями. С большим трудом удавалось найти дорогу в лабиринте улиц. В три часа пополудни приходилось зажигать газовое освещение, и желтоватый свет рожков не мог пробиться сквозь густую пелену тумана. На улицах — ни экипажей, ни повозок. Редкие прохожие мелькали словно тени, спеша домой. И Малыш, с покрасневшими от мороза веками, с посиневшим лицом и руками, спрятанными в лохмотья шерстяной куртки, бежал по улицам, крепко прижав к себе тряпье, покрытое снегом…

Наконец ужасная зима миновала. Первые месяцы 1877 года были не столь тяжелыми. Лето оказалось ранним. Начиная с июня наступила жаркая пора.

Семнадцатого августа Малышу — ему было тогда пять с половиной лет — повезло: он сделал находку, имевшую совершенно неожиданные последствия.

В семь часов вечера он шел по одной из улочек, выходящих на мост Кледдах. Возвращаясь в «рэгид-скул», Малыш был совершенно уверен, что ему будет оказан совсем нелюбезный прием, поскольку его поход не был удачным. Если у Грипа не найдется какой-нибудь завалящей корки, то им обоим придется сегодня вечером обойтись без ужина. Кстати, не в первый раз! Нечего и тешить себя надеждой, что удастся утолить голод, да еще в определенное время. То, что привычка ужинать в определенный час была свойственна людям богатым, вполне понятно, поскольку у них для этого были средства. Но что касается бедняка, то он ест, когда придется, и «не ест, когда не удается ничего раздобыть», — говаривал Грип, слишком привыкший питаться философскими обобщениями.

И вот, шагов за двести до школы, Малыш споткнулся и растянулся на мостовой. Будучи маленького роста, он при падении совсем не ушибся. Но в тот момент, когда он вскочил и собирался бежать дальше, из-под его ноги выкатился какой-то предмет и покатился по мостовой. Это была большая керамическая бутылка, которая не разбилась, к счастью, поскольку в противном случае он мог бы сильно пораниться.

Наш Малыш поднялся, пошарил в канаве и в конце концов нашел бутыль — она вмещала в себя примерно два-три галлона [78]. Горлышко оказалось плотно заткнуто пробкой, и достаточно было взвесить бутылку в руке, чтобы понять, что она отнюдь не пуста.