Медный гусь - Немец Евгений. Страница 3

Алексей Рожин был родом с Урала, с какого-то крошечного русского поселения на Сосьве. Изба их на отшибе стояла, за версту от прочих дворов. Мать померла при родах Ульяны (второй дочери), а семь лет спустя отца в тайге медведь задрал. Так что парнишка еще отроком главой семьи сделался. Две сестры младшие у него оставались: Софья, двенадцати лет, и Ульяна – семи. Два года худо-бедно жили, охотой да рыбалкой кормились, корову и курей держали, а потом беда нагрянула.

Урал огромный, в нем затеряться легко, вот и прут туда потерянные души, ушкуйники бывшие, беглые каторжники, душегубы да насильники, коим человека убить, что таракана прихлопнуть. Алексей в таежную заимку ушел, силки проверять. А вернувшись, застал Софью посреди горницы нагой в луже запекшейся крови. Снасильничали ее, а потом горло, как барану, перерезали. Ульяну Алексей обнаружил в подполе связанную, с кляпом во рту, едва живую. Курей грабители забрали, корову увести не могли, хлопотно с ней в пути, – закололи, не разделывая, куски мяса срезали. Все, что ценность имело, кубок серебряный да пару бобровых шкурок, забрали, амбар дочиста, до последнего зернышка, выгребли.

Алексей Софью схоронил, Ульяну оставил людям в селении, последними деньгами с ними расплатился, чтоб выходили, а сам в погоню ударился. Он шел за ворами, как волк за овечьим стадом, чуть кто поотстал или в сторону отшатнулся – тихо и быстро резал. Под конец довел душегубов до ужаса, думали они, что вогульские духи на них ополчились. Месяц Алексей преследовал разбойников, шестеро их было, и всех одного за другим выбил, и трупы не хоронил, бросал волкам на съедение, чтобы души их черные вечность мучились.

Домой Алексей вернулся к осени. Ульяна от пережитого так и не оклемалась, Рожин застал ее живой, но с каждым днем девчушка угасала и к первым дождям тихо померла. Алексей похоронил сестренку рядом с Софьей, там же и матушка с отцом лежали, четыре креста на холме, под которым Сосьва серебряным калачом изгибалась… Смотрел на них Алексей и понимал, что хоть красивы эти места, глаз не оторвать, а не принимают они Рожиных, изгоняют, отторгают… А потому собрался в дорогу и навеки покинул отчий дом.

С тех пор кем он только не был. На Чусовой к сплавщикам бурлаком нанимался, с артельщиками руду добывал, со скудельниками курганы рыл, со старателями самоцветы искал, проводником с горными дозорами, коих на поимку воров отправляли, ходил. В Чердыни плотничал, в Соликамске на шахтах соляной рассол качал. По Северной Сосьве вместе с вогулами до Оби спустился, у кондинских остяков жил. Но так толком нигде и не прижился; шел все дальше, гонимый своим проклятьем, сначала вверх по Оби, а потом и по Иртышу, пока не добрался до Тобольска, и дорога эта была длиною в пять тысяч верст и пятнадцать лет жизни.

В Тобольске Рожин целовал крест князю Черкасских. Михаил Яковлевич оценил опыт и сноровку немногословного и слегка диковатого человека, на службу принял, – таких людей завсегда полезно при себе держать. С тех пор два лета минуло, и бродяга Рожин уже начинал тосковать по далеким дремучим землям, так что указ князя собираться в дорогу принял сразу, но без радости, потому как суть предприятия казалась ему безрассудной и губительной.

– Вогулы не отдадут идола даром, – сказал Рожин князю. – Как бы кровью не пришлось заплатить.

– На то и отправляю с тобой дозор! – рявкнул воевода.

– Но вогулы – это не самое страшное. Бесы их куда хуже.

– Так ты что, испужался? – князь изобразил лицом презрение, но слова толмача его насторожили.

– Такого испужаться не зазорно, Михаил Яковлевич. Я-то уже пуганый, на меня положиться можно. А вот остальные… Я пойду, конечно, без меня они точно сгинут.

Тот разговор состоялся намедни, а на сегодня был совет.

– Топь там на десять верст, – пояснил Рожин Ремезову. – Да и нету там никого.

Семен Ульянович в негодовании воззрился на князя, взглядом требуя вмешаться и приструнить наглого простолюдина, но Черкасских тоже с сомнением смотрел на младшего Ремезова и уже начинал склоняться к мысли, что затея с ученым мужем может сорвать все предприятие в целом, да и слову толмача доверял. А вот сотник Мурзинцев с любопытством косился на Рожина, приглядывался. Наслышан он был о толмаче разных баек, порою до смешного нелепых, но пересечься с ним лично раньше Мурзинцеву не доводилось.

– Ты, Алексей Никодимович, думаешь, что я вам в тягость буду? – неожиданно подал голос младший Ремезов. Голос у парня был низкий, уверенный, и в глаза толмачу он теперь смотрел прямо, открыто. – Зря ты это. Мне не впервой.

Семен Ульянович оглянулся на сына, враз сообразил, в чем разлад, вернул взгляд на князя и неожиданно тепло, по-человечески улыбнулся.

– Ты, князь, в Семенке не сомневайся, – сказал он, все еще улыбаясь. – Он выносливый, как сохатый, жилы у него железные, сутки без сна и харчей идти может. А ежели ему дорогу один раз показать, так на всю жизнь запомнит, да и в травах-кореньях лечебных разумеет. Вот если хворь какая в пути с кем случится, что делать будете? То-то! Еще спасибо скажете, что Семенку моего взяли!..

Воевода выслушал Ремезова внимательно, перевел взгляд сначала на сотника, тот пожал плечами, мол, я не против, потом на Рожина.

– Поглядим, – ровно отозвался толмач.

– Погляди, погляди… – пробурчал Ремезов, снова возвращаясь к карте.

Маршрут обсуждали два часа. Вернее, сам маршрут был ясен как божий день – вниз по Иртышу до Самарского яма, оттуда до Белогорья полдня пути. Без малого шесть сотен верст. Дней двенадцать туда и шестнадцать, против течения, обратно. Но старший Ремезов норовил маршрут этот как можно сильнее запутать, и здесь ему надо было обследовать, и туда заглянуть. В конце концов воевода не выдержал.

– Уймись, Семен Ульянович! – гаркнул он. – Я людей не на прогулку, а на государево дело снаряжаю! Ты, видно, попутал, кто кому пособлять должен!

– Ты, князь, изучение земель сибирских прогулкой не обзывай! – взвился дед, тыкая воеводе в грудь сухим, как деревяшка, пальцем. – Идола вогульского они могут и не сыскать, а знания добытые завсегда во стократ пользой воротятся!

– Тьфу! – в сердцах плюнул князь.

Сотник Мурзинцев отвернулся, пряча в усах усмешку, Рожин за перепалкой наблюдал серьезно, не улыбался, дьяк рассмеялся в голос.

– Дегтя ведро тебе в бороду, Иван Васильевич! – бросил ему воевода рассерженно.

– Я знаю те места, – вклинился Рожин. – Разделимся, я с Семеном на берег сойду. Там Иртыш петляет шибко, пока обоз эти петли обогнет, мы с Семеном тайгой пройдем, чего там ему надо будет, посмотрит, и с другой стороны петли на берег выйдем. Здесь, здесь и вот здесь, – он три раза ткнул пальцем в карту. – Так мы в днях не проиграем.

Степан Мурзинцев кивнул, соглашаясь со здравомыслием проводника, а старший Ремезов впервые посмотрел на Рожина с уважением.

– Ну, так тому и быть, – князь облегченно вздохнул.

Дальше обсудили, какие и сколько припасов брать. Под конец воевода велел сотнику собрать людей на свое усмотрение, чтобы выносливые были и неприхотливые. Мурзинцев, задумчиво потирая пальцами лоб, кивнул.

– Ну что, Алексей, – обратился князь к толмачу, – ничего мы не забыли?

– Попроси, князь, митрополита молебен нам в дорогу справить, – тихо ответил Рожин.

И после этих слов, спокойных, даже отрешенных, в наступившей тишине, густой, как кисель, каждый из собравшихся вдруг очнулся, вспомнил, что за суетой сборов и пересудов успел позабыть главное – из похода можно и не воротиться. Старший Ремезов крякнул, князь тяжело вздохнул, а сотнику в голову пришла мысль, что за время совета на поджатых губах толмача ни разу не заиграла улыбка.

«Что же такое ты видел там, в далекой вогульской тайге, Рожин?» – задался вопросом Мурзинцев, но озвучивать его не стал.

– Добро, – наконец произнес воевода, чувствуя, как вернулась и нарастает вчерашняя тревога. – Митрополит не откажет.

Аврора

Сборы заняли два дня. Митрополит Филофей службу справить не отказал, напротив, как узнал о предстоящем походе, разволновался, глазами заблестел.