Путешествие мясника - Пауэлл Джули. Страница 18

— Какой такой язык?

— Ну, вроде сленг. Как эта детская игра — «поросячья латынь». Они меняют местами слоги и могут с чистой душой посылать покупателей куда подальше.

Джош пятерней расчесывает свои длинные рыжие волосы и заново заплетает косичку.

— А как будет «Отвали, гондон!»?

— Надо посмотреть.

— А слово «чокнутая» у них есть? — спрашиваю я, с тоской думая о предстоящем долгом вечере.

— Должно быть, я уверен. По-моему, у нас намечается новая кличка.

Я могла бы пригласить любого из этих славных парней зайти со мной в соседний бар и выпить еще за компанию, но почему-то этого не делаю. Я ухожу после всего одного стакана. Магазин закрывается. Я иду к машине.

Единственное место, где я сейчас чувствую себя в полной безопасности, — это лавка. Едва я сажусь за руль, как раздается телефонный звонок.

— Я задам тебе только один вопрос. Ты с ним все еще встречаешься?

— Что? Нет! Нет… Я даже не разговариваю с ним! Он не… — Я замолкаю, потому что не могу рассказать Эрику, что Д. не хочет разговаривать со мной и это разрывает мне сердце. — С чего ты взял?

— А знаешь что? Забудь! Я все равно не поверю, что бы ты ни сказала. Не хочу знать.

— Но я ведь не сделала ничего… Прости меня. Прости.

У нас с Эриком не было секса вот уже несколько месяцев. И хотя Д. меня бросил, хотя за несколько последних недель я не обменялась с ним ни словом, потому что он не желает отвечать на мои отчаянные электронные мольбы, он все еще здесь, со мной, никуда не делся, живет в моей квартире. Эрик ко мне не прикасается. А я не могу заставить себя прикоснуться к нему. Беда в том, что сама его любовь и нежность мучительны для меня. И, если я буду спать с ним — спать, в смысле трахаться, а не просто лежать в одной кровати, это мы и так делаем каждую ночь, которую я провожу дома, — он обо всем непременно догадается. И эта новость убьет его. Я знаю, потому что она уже убивает меня. Ужасно признаваться в таком даже самой себе. Это знание гложет меня изнутри.

Но я все еще чего-то жду и чего-то хочу и никак не могу остановиться. Это как будто в подвале, в полной темноте шаришь рукой по стенам, но вместо выключателя натыкаешься только на холодные, влажные кирпичи и паутину. И дело даже не в Д. Хотя, возможно, и в нем. Я и сама толком не знаю. Потому что, конечно, я мечтаю о том, как мы помиримся и он опять позовет меня к себе в постель, но мечтать об этом слишком больно. Невыносимо больно, и я все чаще вспоминаю, что единственное надежное средство на время избавиться от головной боли — это изо всех сил прищемить себе пальцы ящиком кухонного шкафа.

Многие люди любят поиграть в легкую форму «господства-подчинения». Ничего особенного в этом нет. Я всегда испытывала к теме подчинения некоторый академический интерес. Но когда мы с Эриком немного поэкспериментировали в этом направлении, то на практике все получалось как-то ужасно глупо. Я решила, что это одно из тех желаний, которые лучше не воплощать в жизнь. А потом появился Д.:

— Пошли ко мне.

Я помню, как в первый раз поняла, что это неизбежно. Все произошло у входа в закусочную на углу Двенадцатой и Университетской площади, ноябрьским днем две тысячи четвертого года. Ланч прошел во вполне дружеской обстановке, но в конце что-то изменилось. Теперь нам предстояло разойтись в разные стороны: я и так слишком долго отсутствовала дома.

— Я приду завтра. Обещаю. Сегодня никак не могу. Мне еще надо погулять с собакой. — Я слабо попыталась вырваться из кольца его рук, но они крепко сцепились у меня за спиной.

— Если не пойдешь, то через пять минут все равно передумаешь. Лучше пошли сейчас.

Я раскраснелась и тяжело дышала, и в общем-то все было уже ясно. Позже Д. говорил, что он просто точно угадал момент, что я взрослая женщина и меня надо было уговаривать, иначе я могла передумать, но на самом деле с того самого мгновения, как он поцеловал меня там, на углу, пока мы ждали зеленого сигнала светофора, он уже точно знал, что может совершенно спокойно, приложив к тому минимум усилий, привести меня в свою квартиру в Мюррей-Хилл. Он даже не пытался скрывать эту уверенность, она светилась у него в глазах.

На протяжении всей своей юности я всегда в критический момент сама решала, кого или чего я хочу, и всегда получала это. Джули-Паровой Каток. Так я получила мужа, так получила новую жизнь. Но сейчас кто-то хотел, брал и имел меня. И я была бессильна перед его уверенностью. И кайфовала от этого бессилия.

— Хорошо. Но только ненадолго. У меня всего час.

— Ну и хорошо. Пошли.

Он весь такой: ни капли неуверенности, ни намека на угрызения совести. Те два месяца, что Эрик не догадывался о нашем романе, Д. держался с ним совершенно непринужденно. Он охотно приходил к нам в дом, когда я приглашала его на обед, охотно обменивался со мной игривыми взглядами за спиной мужа и прижимал мою ногу под столом, охотно оставался у нас ночевать, если засиживался допоздна, спал на диване в гостиной и на рассвете успевал урвать кусочек торопливого секса, а утром, как ни в чем не бывало, сидел с нами за завтраком, с аппетитом ел яйца «бенедектин» и весело болтал со своей любовницей и ее ничего не подозревающим мужем. (Его любовница! Как я смаковала это слово, как наслаждалась, как перекатывала его во рту, подписывала им свои электронные письма — хотя не забывала забрать в иронические кавычки, — но произнести вслух решалась только шепотом и только самой себе.)

— Давай, приходи ко мне.

— Уже еду.

Наконец я делала что-то, чего должна была бы стыдиться, и впервые за очень долгое время не испытывала при этом ни малейшего чувства вины. Я упивалась своим бесстыдством. У меня был любовник.

— Ну, наконец-то. — Д. открыл мне дверь обнаженным.

— Приехала, как только смогла.

Он овладел мною еще в прихожей, прижав к стене, не позаботившись раздеть. Потом понес — а я, имейте в виду, отнюдь не миниатюрная девочка — к себе в комнату мимо дверей соседей, которых (мне очень хотелось в это верить) не было дома. Швырнул на кровать, опустился на колени, чтобы расстегнуть мои черные сапоги на шпильке. И удивленно поднял брови: ирония на его лице странным образом смешалась с неприкрытым желанием.

— Рррр-р.

— Не смотри! Эти дурацкие носки в клетку… — Носки Эрика, если честно.

— Я вот о чем. — Он показал пальцем на красную кожаную подкладку сапог. — Рррр-р.

Несколько часов спустя я на четвереньках ползала по ковру, собирая свое разбросанное белье, потерянный сапог, разорванные бусы. Он вдруг схватил меня за лодыжку и потянул обратно в кровать. Шлепнул по ягодицам, больно, потом несколько раз укусил, оставив по всему телу синяки, которые мне трудно будет скрыть, — черные, отчетливые, как отпечатки зубов акулы на доске для серфинга. Он уже все про меня понял.

Это было несложно. Я раскрывалась навстречу Д., как похотливый цветок. И в тот первый раз, когда он ударил меня по лицу, мои руки были связаны веревкой, которую я сама ему дала. И даже не сама пощечина и не боль, а торжествующий блеск в его глазах и абсолютная уверенность, что он правильно угадал, вдруг сделали меня другим, свободным человеком.

Теоретически я ведь вполне успешна. Но, как ни странно, все мои успехи не смогли дать мне того, что дал Д., когда с улыбкой избивал меня, — независимости, свободы, силы.

А теперь его нет, и оказалось, что та свобода была дана мне только на время. И грызущее чувство вины вернулось. Оно засело у меня внутри, и его уже не прогнать.

Эрик звонит еще раз, когда южнее Розендейла я сворачиваю с 213-й на извилистую дорогу в Рифтон.

— Послушай, я должен извиниться за то, что наговорил тебе.

— Все нормально. Просто мне очень жаль, если ты думаешь, будто я делаю что-то плохое. — У меня в голосе все-таки слышится обида, и, наверное, это к лучшему. Обидой лучше всего маскировать угрызения совести.

— Нет, ничего такого ты не делаешь. Я знаю. Прости. Наверное, я тут один потихонечку схожу с ума. И Роберт без тебя скучает.