Алмаз, погубивший Наполеона - Баумголд Джулия. Страница 25

— Это истинный размер? Это же слива! — Он подошел к серебряной чаше и поднес его к сливе сорта ренклод. — Какова цена?

Лоу назвал цену — четыре миллиона ливров, — которая потрясла герцога, знавшего, что у Лоу имеется множество грандиозных и забавных планов касательно кредита, территорий по берегам Миссисипи, бумажных денег, налогов на сельское хозяйство и тому подобного, поскольку регент отдал Лоу всю Францию, чтобы играть с ней в азартную игру.

— Я сказал агенту, что это совершенно невозможно. Думаю, мы сможем получить его за половину суммы, — сказал Лоу, знавший, что именно так и будет.

— Значит, регент должен купить его для короля (королю было тогда семь лет) — и для всех будущих королей? Какова его история?

Лоу, обладавший ко всему прочему даром рассказчика и выдумщика, поведал историю камня. Несколько лет спустя, когда Сен-Симон писал свои мемуары, он утверждал, что некий рабочий на прииске спрятал алмаз в заднем проходе и довез его до Европы, где цена камня оказалась слишком высокой для многих принцев. Тогда некий торговец сделал хрустальную копию и пошел к Лоу, который предложил камень регенту. Когда регент решил, что это слишком дорого, Лоу привлек на свою сторону Сен-Симона. Конечно, все это совершенно неверно, но показывает, какие трюки время и вымысел могут сыграть с любой историей. Или, возможно, сам Лоу придумал сей рассказ. Лоу мог продать что угодно кому угодно и в конце концов он продал регенту всю финансовую систему Франции.

— Король Франции не может упираться из-за цены; это не соответствует его величию, — сказал Сен-Симон, который уже считал эту покупку своей идеей. — Чем больше монархов отказалось от камня, тем больше оснований, чтобы он остался за Францией. Мы должны послать за бриллиантом.

— Вместе мы сможем убедить регента, мой друг, — сказал Лоу, который от восторга еще больше забылся и стал еще фамильярнее. — Мы должны пойти к нему.

Лоу изучал комбинации людей так же, как изучал карточные комбинации. Он знал, что Сен-Симон, который вырос с регентом и был почти одних с ним лет, может побудить того если не к добродетели, то к действию. Все труды, которые он потратил на Сен-Симона, окупились сторицей.

— Да, Las, — сказал Сен-Симон. Никто из них никогда не мог правильно произнести его имя.

Герцог проводил Лоу до начала лестницы. Хотя дверь была широко открыта, так что могли пройти оба, Джон Лоу уступил дорогу.

Филип Орлеанский, регент Франции, имел распорядок, которому следовал настолько точно, насколько способен человек, которому все мгновенно наскучивает. Он никогда не обедал, но выпивал чашку шоколада в три часа, когда просителям разрешалось войти к нему. Дни он отдавал работе, а ночи, которые начинались после того, как он навещал свою мать, предназначались для его единственного развлечения — дебошей.

Для начала в пять или в шесть часов он приходил проведать Мадам. Ей уже шестьдесят четыре года, и она, хронически недовольная, маниакально марающая бумагу, почти полностью удалилась от дел двора. Он целовал ей руку и стоял, пока она не предлагала ему сесть. Часто она забывала это сделать. Она видела мало своего во всех своих детях; все ее радости остались далеко в прошлом, в черных лесах и на маленьких дворах другой страны.

Затем регент уходил в ночь, к своим двенадцати распутникам (из которых он любезно исключил Сен-Симона). Можно было видеть, как его карета без опознавательных знаков грохочет по Парижу с такой скоростью, что качаются лампы на цепях, натянутых над улицей.

Распутники всегда ждали его, и, когда он появлялся, начиналось веселье. Самые отвратительные слухи были правдой — хористки, актрисы из «Комеди Франсез», случайная двенадцатилетка, предварительно соблазненная его камердинером (ибо регент никогда не насиловал женщин), снятые одежды, рифмы и памфлеты, тела, вздымающиеся и опускающиеся в каком-нибудь углу. Мужчины в масках, женщины верхом на их коленях, шлепки по коже. Иногда накрытый стол поднимался из-под пола, полный непристойного фарфора, серебряных ваз, отражающих фрагменты немыслимых сцен, когда распутники, соревнуясь, пытались вывести регента из апатии и шокировать его своей дерзостью. Слуги ставили пищу и убегали прочь от этого опасного веселья.

Регент наслаждался; ему требовалось возбуждение. Поэтому ночами он смешивал ранги и передавал своих любовниц другим в покоях, где не было ни рангов, ни воспоминаний.

— Начинайте con-fu-sion! [40] — командовал он по-английски, проказливо выворачивая последний слог, возвышая голос и стуча тростью об пол. Его бешеные больные глаза щурились, шаря по комнате в поиске дальнейших развлечений.

В первые восемнадцать месяцев своего правления регент попытался завести во Франции новый порядок. Он призвал многих, удаленных по религиозным причинам, и освободил из Бастилии тех, кто был схвачен за неизвестные преступления. Он объединился с Англией, Голландией и Священной Римской империей, чтобы препятствовать попыткам Филиппа Испанского унаследовать французский трон, если мальчик-король умрет. Но Палата юстиции не оправдала своего названия. Слуга давал показания против своего господина, Бастилия снова наполнилась; что касается католической Испании, регент только ослабил и без того слабеющего нашего наиболее естественного союзника. Он уже потерпел поражение. В промышленности был застой, сельское хозяйство нищало, и королевство задолжало на много лет вперед. Не удивительно, что Филипп Орлеанский ждал ночи.

Лоу видел, что нужен кредит, и принес свой план банка — частного банка, но вскоре это будет королевский банк с бумажными деньгами. Потом Лоу задумал большие торговые компании. То, что он был иностранец, протестант, игрок с дурной репутацией и в оппозиции к парламенту, делало его успех еще более замечательным.

Регент позволил Лоу выпустить банкноты и вложил миллион ливров в это дело самым публичным образом, каким только возможно. Он верил в Лоу, как верил в немногое, верил, как один негодяй другому негодяю.

Они сидели вместе, и их глаза поднимались на одну и ту же проходящую мимо женщину, они играли в теннис, и смеялись они одновременно. Так Лоу было позволено открыть кредит для Франции, пока регент пил и распутничал до рассвета.

По утрам воспоминания одно за другим постепенно возвращались к регенту. Он походил на человека, который кружит по большой комнате со свечой. В каждом углу открывается зрелище, которое лучше было бы оставить неосвещенным, — паническое бегство попавшихся в ловушку попискивающих созданий. Он вспоминал случайные слова, спадающие одежды, неуместные пьяные ласки. Иногда в этом прискорбном блуждании по памяти он видел светлые глаза своей дочери, герцогини де Берри, — он видел ее даже раздетой, ибо часто по ночам она присоединялась к его нечестивому веселью, и об этом знал весь Париж.

Каждое утро он спускался в долины разочарования. Каждую ночь ему приходилось закрываться от всего. Благом было то, что двора больше не существовало. Когда регент распустил свой двор, закрыл Версаль и Марли и переехал в Париж, в Пале-Рояль, старые придворные оказались без пристанища. Не было больше «апартаментов», не было званых обедов. Новые жили в Париже в салонах и на балах, где можно было творить все что угодно под прикрытием масок из черного бархата.

Регент спешил уединиться в Люксембургском дворце с дочерью и распутниками или в Сен-Клу, когда позволяло время года.

Этикет упростился, стал чем-то вроде словесной конструкции. Остроумие — колкость, bon mot, резкий выпад и умелый ответ — заменило манеры. Регент вырос среди всякого рода межродственных распрей, рытья подкопов и контрподкопов при дворе — выпад, ответный удар, удар, удар, удар. От этого он очерствел. Взращенный для интриг, принужденный жениться в семнадцать лет, он так и не нашел своего дьявола, но все еще продолжал упорно искать. Людовик Четырнадцатый, подозревая, что на самом деле он человек не такой плохой, каким хочет казаться, называл племянника «хвастуном в преступлениях». Регент старался быть как можно более худшим, чтобы выяснить, кто, несмотря ни на что, будет любить его.