Другая сторона - Семенов Андрей Вячеславович. Страница 22

Штоффер, впрочем, вскоре предпочел переменить тему:

— Звонит мне тут недавно Розенберг…

— Простите, кто? — не расслышал Конрад.

— Старина Альфред. Ну, Розенберг. Мой старый приятель. Такой, знаете ли, рейхсминистр… Нашел-таки меня в Риге. Нигде от него нет спасения. Так вот, звонит он мне и просит…

— И что же у вас просит рейхсминистр Розенберг? — раздражение фон Гетца стало уже нестерпимым.

Штоффер ничего не замечал. Он ни па чем не мог сосредоточиться, кроме как на самом себе и собственной значимости. Мысли его, наталкиваясь на препятствия, перепрыгивали одна через другую.

— Англичане, по-моему, совершенно несносны! — снова переменил он тему. — А как вам правится их Лондон? Чудовищный город. Всюду смог, грязь, полисмены, омнибусы. Кэбмены так и снуют. А какой дрянной поезд ходит из Германии до Лондона?!

— Простите, откуда докуда ходит поезд?.. — заинтересовался фон Гетц.

— До Лондона. Ах, этот лондонский экспресс. Даже в Индии я не ездил ни на чем подобном.

— А вы и в Индии были?

— Конечно! — всплеснул руками Штоффер. — Удивительная страна! Всюду пальмы, джунгли, бананы, индусы. Вы не поверите, у них там йоги — на каждом шагу. Сидят. У них такие мудрые глаза…

В Гродно Штоффер слез с поезда, напоследок напыщенно простился с фон Гетцем и даже попытался пожать его руку двумя своими. Фон Гетц руки не подал, словно боялся измазаться чем-то слизистым и неприятно-вонючим, что отнюдь не помешало многоуважаемому коммерсанту и предпринимателю, главе торгового дома «Пауль Штоффер GmbH» пригласить своего дорогого друга без обиняков посетить его особняк на Унтер-ден-Линден, если тот невзначай проездом окажется в Берлине.

Как видно, вранье у торгашей в крови, оно является потребностью души, а может, и профзаболеванием. Фон Гетц вздохнул с облегчением, когда Штоффер сошел с поезда. Напыщенность этого болвана в лоснящемся костюме, раздувавшегося от любви к самому себе, была невыносима. Его хотелось застрелить. Мешали воспитание и привычка к воинской дисциплине.

Новая картинка из обрывков воспоминаний о той грандиозной пьянке всплыла в сознании Конрада. Они вчетвером стоят на набережной у парапета. Невменяемо пьяный Смолински рыдает хмельными слезами, размазывая по лицу обильные слезы, перемешанные с соплями. Валленштейн утешает обер-лейтенанта, Тиму смотрит на летчика отстраненно, без всяких эмоций, а фон Гетц смеется над великовозрастным плаксой, который несколько часов назад в кабачке хотел огреть их бутылкой.

— Вам хорошо! — медвежьим рыком ревет Смолински. — Вы остаетесь здесь, в Швеции. Вы не знаете, что такое бомбежка. Вы не знаете, что такое зенитки. Это не вас пошлют в бой против красных самолетов. Вы тут будете шляться по кабакам, знакомиться с девушками, а я… а меня… А меня, может, завтра уже убьют! И мой самолет будет догорать в какой-нибудь канаве, пока вы тут… — и Смолински захлебнулся в очередной волне соплей и слез.

— Ничего, ничего, — пытался успокоить обер-лейтенанта Валленштейн и даже гладил того по спине, но Смолински продолжал реветь как бык, которого ведут на бойню.

А вот дальнейшее вспомнилось совершенно ясно и четко.

— Я не хочу на фронт! — бушевал Смолински. — Я хочу назад, в Оре! Я не хочу умирать! Я хочу кататься на лыжах и сидеть вечерами в баре. С девушками.

Фон Гетцу вдруг стало смешно до истерики. Интересно, чего уж такого страшного навидался сопливый обер-лейтенант на Восточном фронте, чего не видел сам Конрад? Пусть фон Гетц был на Восточном фронте только пять месяцев, но он сражался над Смоленском и над Москвой и видел, как советские летчики без раздумий шли на таран. Самые беспощадные, самые горячие и жестокие воздушные схватки шли на направлении главного удара тогда, когда Москва казалась такой близкой и достижимой. Где этот обер-лейтенант мог увидеть такие бои? Зимой почти не летали по погодным условиям. До середины весны — наверняка тоже не летали. Полевые аэродромы развезло весенней распутицей, и с них невозможно было взлететь. Самолеты вязли в грязи по фюзеляж. Следовательно, этот Смолински летал-то всего месяц. И где? Над Харьковом, когда у люфтваффе было полное господство в воздухе. Он с русскими, может, всего пару раз и встречался в воздухе, а ревет и стонет, как перепуганная роженица. А если ему рассказать, как они осенью совершали по шесть вылетов в день?

— Не хочу на фронт! — не унимался Смолински. — Я не хочу умирать! Я боюсь умирать! Мне всего двадцать девять. Мне рано еще умирать. Я боюсь русских.

И тут пьяный Валленштейн решил дальнейшую судьбу Смолински и фон Гетца.

— А вы не возвращайтесь, — вдруг решительно заявил он.

— Куда? — выпучил глаза обер-лейтенант.

— А вы не возвращайтесь в свою часть на Восточном фронте, и вам не придется умирать.

Смолински отрицательно замотал головой.

— Это невозможно. Меня расстреляют как дезертира.

— Не расстреляют, — спокойно и рассудительно возразил Валленштейн.

— Как это? — не понял Смолински.

Тиму, фон Гетц и обер-лейтенант разом повернулись к Валленштейну, ожидая пояснений.

— Не расстреляют, — продолжил Валленштейн. — Обер-лейтенант Смолински снова поедет воевать на Восточный фронт, но это будете не вы.

— Как «не я»?! — удивился Смолински.

— Вместо вас поедет вот он, — Валленштейн хотел ткнуть пальцем в сторону фон Гетца, но нетвердая рука дрогнула и указала на Тиму.

— Я? — изумился тот.

— Тиму?! — в один голос хором переспросили фон Гетц и Смолински.

— Нет. Это будет мой друг Конрад, — уточнил Валленштейн.

Все посмотрели на фон Гетца, который стоял сейчас в полной растерянности. Валленштейн даже в сильно нетрезвом состоянии соображал быстро, и уследить за полетом его мысли было непросто.

— Объясните, — потребовал Смолински.

— Пожалуйста, — легко согласился Валленштейн. — Вы же не хотите возвращаться на фронт?

— Не хочу, — подтвердил обер-лейтенант.

— Потому что вас там могут убить?

— Меня там непременно убьют. Я и сон такой видел.

— Вот видите. Все одно к одному. Тогда, пожалуй, вам незачем туда возвращаться.

— Но меня же расстреляют! — воскликнул Смолински. — Меня поймают и будут судить как дезертира!

— Кто это вас станет ловить, если обер-лейтенант Смолински вернется в свою часть и будет вылетать на боевые задания или куда вы там еще летаете?

— Но я не могу разорваться и быть одновременно и там и тут!

— Этого и не потребуется. Вы поменяетесь документами с Конрадом, и он полетит вместо вас.

— А я?

— А вы вернетесь к дедушке в Оре и продолжите ваши катания на лыжах.

— Это невозможно!

— Это решительно невозможно! — поддержал летчика фон Гетц.

— Почему? — не понял Валленштейн.

— Он не умеет летать, — брякнул первое, что пришло в голову, обер-лейтенант.

— Конрад? — переспросил Валленштейн. — Ничего, научится. Кроме того, он уже умеет самостоятельно взлетать и сажать самолет, а это уже немало. Конрад, вы ведь умеете взлетать?

— Ну, в общем, немного умею, — подтвердил фон Гетц.

— И посадить самолет вы тоже, полагаю, будете в состоянии?

— И посадить — тоже, — кивнул Конрад.

— Так чего вам еще надо? — Валленштейн повернулся к Смолински. — Он с вашими документами прибудет в часть, сядет на самолет и будет летать вместо вас.

— Но ведь это же истребитель! Это не какой-то там одномоторный спортивный самолетик, на которых летают для развлечения любители. Это же «мессершмитт»! Вы знаете, что такое «мессершмитт»? — Смолински разошелся не на шутку и теперь орал на Валленштейна, не замечая собственного крика.

— Конечно, — утвердительно ответил Валленштейн. — Это такой самолет. С двумя крыльями и одним пропеллером.

— Самолет! — задохнулся от возмущения обер-лейтенант и передразнил: — «Такой самолет!». «Мессершмитт» — это скорость пятьсот километров в час. Это скорострельная пушка и два пулемета. Это мощь. Это напор. Это маневр. Это сила! Вот что такое «мессершмитт».