Шестая жена короля Генриха VIII - Мюльбах Ф.. Страница 72

Комендант поклонился и вышел.

Теперь граф и женщина снова остались одни и стояли молча друг против друга. Слышны были бурное биение их сердец и боязливые вздохи, вырывавшиеся из трепещущих уст «Джеральдины».

То была страшная, ужасная пауза. «Джеральдина» с радостью пожертвовала бы жизнью ради того, чтобы ей позволили погасить этот свет и окутаться непроницаемым мраком.

Но граф Сэррей хотел видеть. Он подошел к женщине с гневным, гордым взором, и, когда поднял в повелительном жесте руку, «Джеральдина» содрогнулась и смиренно потупила голову.

– Открой свое лицо! – произнес граф тоном властелина.

«Джеральдина» не двигалась; она лишь бормотала молитву. Но потом она простерла сложенные руки к графу и тихо простонала:

– Пощадите! Пощадите!

Он протянул руку и схватил покрывало.

– Сжальтесь, – повторила женщина еще более умоляющим, еще более боязливым голосом.

Но Говард был неумолим. Он сорвал вуаль с ее лица и в тот же миг с диким воплем отшатнулся назад, закрыв лицо руками.

Джейн Дуглас – это была именно она – не смела ни дрогнуть, ни пошевелиться. Она была бледна, как мрамор; ее большие горящие глаза обратили свой последний, полный невыразимой мольбы взор на возлюбленного, который стоял пред нею, убитый горем, не отнимая рук от своего лица. Она любила его больше своей жизни, больше спасения своей души, а между тем она же сама доставила ему этот мучительный час.

Наконец граф Сэррей открыл лицо и резким движением смахнул слезы со своих ресниц.

Когда он взглянул на Джейн Дуглас, та совершенно невольно упала пред ним на колена и, с мольбой простерши к нему руки, тихо прошептала:

– Генри Говард! Ведь это – я, твоя Джеральдина! Ведь это меня ты любил, мои письма читал с восторгом и часто клялся мне, что еще больше любишь мой ум, чем мою наружность. И часто мое сердце наполнялось восторгом, когда ты говорил мне, что будешь любить меня, несмотря ни на какую перемену в моем лице, несмотря на то, какие бы опустошения ни произвели в моих чертах старость или болезнь. Помнишь ли ты, Генри, как я спросила тебя однажды, разлюбил ли бы ты меня, если бы Господь внезапно наложил маску мне на лицо и сделал мои черты неузнаваемыми? Ты ответил мне: «Я все?таки обожал бы и любил бы тебя, потому что меня восхищают в тебе не твое лицо, но ты сама со своим чудным умом и характером, твоя душа и твое сердце, которые никогда не могут перемениться и которые сияют и светят предо мною, как раскрытая священная книга». Так ответил ты мне тогда, давая мне клятву вечно любить меня. Генри Говард, я напоминаю тебе теперь о твоей клятве. Я – твоя Джеральдина; это – тот же ум, то же сердце, только Бог наложил мне маску на лицо.

Граф Сэррей слушал ее с напряженным вниманием и возраставшим ужасом.

– Это – она! Неужели – она? – воскликнул он, когда леди Джейн замолкла. – Это – Джеральдина?

И, совершенно подавленный, онемевший от горя, он опустился на свою скамью.

«Джеральдина» кинулась к нему, свернулась клубочком у его ног, схватила его повисшую руку и покрыла ее поцелуями. Заливаясь слезами, прерывающимся от рыданий голосом рассказала она ему печальную и злополучную историю своей любви, открыла пред ним все сплетение хитрости и обмана, которым ее отец опутал их обоих. Девушка без утайки открыла пред ним все свое сердце, говорила ему о своей любви, о своих мучениях, о своем честолюбии и упреках совести. Она обвиняла себя, но тут же и оправдывалась своей любовью и, обнимая его колена, вся в слезах, молила Говарда сжалиться над ней и простить ее.

Он свирепо оттолкнул ее прочь и встал, избегая ее прикосновения. Его благородное лицо горело гневом, глаза метали молнии; его длинные, волнистые волосы развевались вокруг высокого лба и лица, как темное покрывало. Говард был прекрасен в своем гневе, как архангел, поражающий дракона, которого топчет его конь. Так и он наклонил голову к распростертой на полу леди Джейн и смотрел на нее своими пламенеющими, презрительными взорами.

– Мне простить тебя? – промолвил граф Сэррей. – Никогда этому не бывать! А, я должен простить тебя, превратившую всю мою жизнь в смехотворный обман, а трагедию моей любви – в отвратительный фарс?! О Джеральдина, какою страстью пылал я к тебе, а теперь ты сделалась для меня отвратительным призраком, пред которым содрогается моя душа и который я проклинаю! Ты разбила мою жизнь и даже у моей смерти отняла ее святость, потому что теперь это – уже не мученичество моей любви, а только грубая насмешка над моим легковерным сердцем. О, Джеральдина, как было бы прекрасно умереть за тебя! Идти на смерть с твоим именем на устах, благословлять тебя, благодарить за данное тобою счастье, когда уже сверкнул топор, чтобы обезглавить меня! Как было бы прекрасно думать, что смерть не разлучает нас, но лишь служит путем к нашему вечному соединению, что нам предстоит здесь лишь на короткое мгновение потерять друг друга, чтобы снова сойтись навсегда там, на небесах!

«Джеральдина» извивалась у его ног, как раздавленный червь, и ее жалобные стоны и заглушаемый плач служили раздиравшим сердце аккомпанементом для печальных речей графа.

– Но теперь все это миновало! – воскликнул Говард, и его лицо, только что подергивавшееся от горя и душевной боли, снова разгорелось гневом. – Ты отравила мне мою жизнь и мою смерть, и я стану проклинать тебя за это, и моим последним словом будет проклятие комедиантке Джеральдине!

– Сжалься! – простонала леди Джейн. – Убей меня, Генри, разможжи голову, только прекрати эту пытку!

– Нет, никакого сожаления!… – грозно крикнул он. – Никакой жалости к обманщице, которая похитила у меня сердце и, как вор, прокралась в мою любовь!… Встань и оставь эту комнату, потому что ты внушаешь мне ужас и при виде тебя я чувствую, что не могу удержаться от проклятий! Да, проклятие и стыд тебе, Джеральдина!… Проклятие поцелуям, которые я напечатлел на твоих губах, проклятие слезам восторга, которые я проливал на твоей груди!… Когда я взойду на эшафот, то прокляну тебя, и моим последним словом будет: «Горе Джеральдине, потому что она – моя убийца!»

Говард стоял пред леди Джейн с высоко поднятой рукой, гордый и великий в своем гневе. Она чувствовала на себе разящие молнии его глаз, хотя и не смела поднять на него взор, но, плача и вздрагивая, лежала у его ног и кутала свое лицо вуалем, точно собственный образ приводил ее в содрогание.

– И вот тебе мое последнее слово, Джеральдина, – сказал граф Сэррей, тяжело дыша, – Ступай отсюда прочь под бременем моего проклятия и живи, если ты можешь!

Девушка раскутала голову и подняла к нему свое лицо. Горькая усмешка подергивала ее смертельно бледные губы, когда она промолвила:

– Жить? Но разве мы не поклялись умереть вместе? Твое проклятие не разрешает меня от моей клятвы, и, когда ты сойдешь в свою могилу, я, Джейн Дуглас, до тех пор буду стоять на ее краю с плачем и мольбою, пока ты не посторонишься немного, чтобы дать мне местечко возле себя, и пока я не растрогаю твоего сердца до того, что ты примешь меня на свое смертное ложе, как свою прежнюю Джеральдину. О Генри! В могиле у меня уже не будет лица Джейн Дуглас, этого ненавистного лица, которое я готова истерзать своими ногтями. Там я снова стану Джеральдиной. Тогда я опять прижмусь к твоему сердцу и ты снова скажешь мне: «Я люблю не лицо твое и не внешний вид! Я люблю самое тебя, твой ум, твое сердце, которые не могут никогда измениться и стать иными!»

– Замолчи! – сурово остановил ее граф. – Замолчи, если не хочешь, чтобы я лишился рассудка! Не кидай мне в лицо моих собственных слов! Они пятнают меня, потому что обман осквернил их и втоптал в грязь. Нет, я не дам тебе места в моей могиле, не назову тебя Джеральдиной. Ты – Джейн Дуглас, и я ненавижу тебя и обрушиваю свое проклятие на твою преступную голову. Говорю тебе…

Тут он внезапно замолк, и легкая дрожь пробежала по его телу.

Леди Джейн с пронзительным криком вскочила на ноги.

Забрезжило утро, и с тюремной башни раздался зловещий, заунывный удар погребального колокола.