В краю танцующих хариусов. Роска - Олефир Станислав Михайлович. Страница 24
Взрослые дятлы кружили у дупла и криком подбадривали самого смелого птенца, что выглядывал из дупла и никак не мог собраться с духом. Еще вчера чувство страха перед простирающимся за дуплом миром довлело над желанием попробовать крылья и птенец даже не помышлял о полете. Но сегодня желание попробовать крылья и отправиться в этот самый мир почти сравнялось со страхом. Вот они и качались, как чашечки весов, туда-сюда, туда-сюда. Лететь — не лететь, лететь — не лететь.
Наконец наступил миг, когда чувство страха уступило желанию лететь. Птенец отважно бросился вниз, оперся крыльями о воздух и полетел, полетел, полетел…
Когда-то вдоль дороги росли толстые лиственницы, их спилили, и на месте деревьев долго маячили черные пни. Со временем сердцевина у них выгнила, бурундуки, полевки и лесные мыши натаскали туда семян шиповника, и в одну из вёсен прямо из пней поднялись толстенькие бледно-зеленые ростки. Сверху донизу они, словно только что родившиеся ежата, были покрыты короткими мягкими иголками. Года три на эти ростки почти никто не обращал внимания, только пауки развешивали на них свои легкие паутины да иногда в поисках поживы по стебельку пробегал головастый лесной муравей.
Но прошлым летом кустики вдруг зацвели и словно вдохнули в давно мертвые пни новую жизнь. Над крупными яркими цветами загудели шмели и мошки, нежный аромат цветущих роз поплыл над вырубкой, и даже поднявшиеся по вырубке молодые лиственнички казались стройнее и выше.
Все, кто проходил мимо, останавливались и долго с благоговейным восторгом смотрели на таежное чудо. Теперь заброшенная лесовозная дорога казалась им аллеей парка, а черные полусгнившие пни — дорогими вазами.
В темном лиственничном лесу береза заметна издали. Кора белая, листья светлые — попробуй спрятаться! А она прячется, еще и как прячется. Есть на Старом плесе целая березовая роща, а всего два или три человека в ней и побывало. Я сам открыл ее неожиданно. Говорили, где-то у Старого плеса стоит охотничья избушка. Ее, мол, еще Кадацкий построил. Жил в этих краях знаменитый рыбак и охотник. Вот я и хотел найти его избушку.
На попутной машине добрался до плеса и начал искать. Полдня затратил, перемерял все болотины, пересчитал все кочки, но так и не нашел зимовья. Зато наскочил на эту рощу. Оно даже не роща, а так: темнеет небольшая бочажина, с одной стороны в нее втекает ручеек, с другой вытекает, и вокруг бочажины штук двадцать берез. Стоят себе кружком, глядят в воду, словно любуются. Да интересно так стоят. Большая береза, маленькая, снова большая и снова маленькая. Хоровод да и только.
Лишь в одном месте пусто. Как раз там должна бы стоять маленькая березка. То ли сама не выросла, то ли срубил кто? Я даже пень поискал, но ничего не нашел и представилось мне, что это березы-красавицы водили вокруг бочажины хоровод, а одна взяла и убежала тайгу посмотреть. Теперь заблудилась, ходит одна среди хмурых лиственниц, аукает сестриц-подружек.
Полюбовался я стоящими вокруг бочажины березами и говорю им:
— Что же это вы, красавицы, прячетесь от людей? Шли бы к дороге или куда на видное место. Пусть все на вас смотрят, все радуются.
Молчат березы, только круглыми зубчатыми листьями шелестят тихонько.
Я напился из ручейка воды, еще немного отдохнул у берез и ушел к дороге. И вот там, у самой обочины, я увидел ту березу-беглянку. Вернее, не всю березу, а оставшийся от нее метровый пень. Вершину у березы кто-то срубил на топорище. Ехал на машине, остановился и срубил. Хозяин! Знает, что березовое топорище самое отменное, вот и срубил.
А может, он казнил эту березку за то, что к людям вышла?
На самом спуске к Горелым озерам как раз среди тропы пробивается родничок. Серьезный, страх! Обычно голос у родничков звонкий, веселый, этот же ворчит, словно старый дед: «Бум-бурум, бум-бурум».
Здесь же, на тропе, разлилось озерко в суповую тарелку величиной. Вода в нем прозрачная, дно усыпано желтыми песчинками. Из-за этих-то песчинок озерко далеко видно, будто солнце играет на тропе.
Как-то в сторону озер прошел медвежонок. Где ступил ногой — там след. На болоте небольшие залитые водой ямки, на косогоре — пальцы пересчитать можно, а в озерке заметны даже коготки. Я, как увидел этот след, насторожился. Обычно такой малыш не гуляет в одиночку, встретиться же с мамашей — радости мало. Кто знает, что у нее в голове? Но ничего, обошлось.
Дня через два, как только прошумел теплый июньский дождь, я прихватил удочки и снова отправился к озерам. Вода давно размыла все следы, словно никакого медвежонка здесь и не было.
Подхожу к серьезному родничку, гляжу, а в озерке отпечатана медвежья лапка. Четкая-четкая, будто медвежонок прошел здесь какой-то час тому назад. Хорошо просматривается круглая пятка, чуть дальше развернулись веером небольшие пальчики, у каждого пальчика оставил свою бороздку коготок.
Вот она какая, вода! В одном месте все следы уничтожила, в другом сберегла, словно на память. Мне даже представилось, как дождевые капельки солдатиками выплясывали над этим следом, а достать не смогли.
Постоял я у озерка, полюбовался отпечатком медвежьей лапы, а потом вдруг взял да и поставил рядом свой сапог. Пусть, мол, вода посторожит и мой след.
Кедровка, что наблюдала с ближней лиственницы, аж подпрыгнула от возмущения. Смотрю на нее, слушаю, а что кричит, не пойму. Может: «Куда конь с копытом, туда и рак с клешней!», а может, ей обидно, что не сообразила раньше меня оставить свой след рядом с медвежьим.
Чаще всего роса выпадает в ту пору, когда под деревьями стоят густые тени и только уханье совы да крик зайца будят уснувшую тишину. Свершается все быстро и совсем незаметно. Только что ходил проверять поставленные на налимов жерлицы и трава была совершенно сухой, а через каких-то полчаса вымочил брюки выше колен.
Конечно же, ночью от росы никакой радости. Скорее наоборот. Сыро, зябко, неуютно. Росинки же терпеливо висят на траве и ждут своего звездного часа — ждут солнца. Лишь оно взойдет, каждая вспыхнет, что настоящая звездочка, рассыпет вокруг мириады колючих лучиков, отразив в себе и деревья, и реку, и даже высокое небо.
Только с солнцем к росинкам приходит настоящая жизнь. Но оно же скоро и убьет их. Посветило час-другой, и уже качаются да качаются на ветру совершенно сухие травинки, словно никакой росы и не было.
Ан нет. Вот под корягой, что выставила из осоки свои рога-корни, притаилась целая семейка выпавших ночью капелек. Не захотели рисковать собой, не стали выставляться на солнце и сохранились. Пусть в тени, пусть в неуютности, да и отражают в себе не деревья, реку и небо, а одни гнилые сучья, но все равно до обеда продержались. Хитрые росинки, расчетливые.
Наверное, найдется человек, которому эти росинки по душе. Мне же больше нравятся те, сгоревшие на восходе солнца. А эти что? Только плесень развели.
Вторую неделю льет дождь и так всем надоел, что даже гагара вылезла на берег и спряталась под корягу. Поникли ветки кедрового стланика, волнами легла вдоль тропы пышная осока, раскисший мох чавкает под ногами, словно квашня.
Поднявшийся же у медвежьей покопки куст иван-чая горит так ярко, словно на дворе самое вёдро. Он, конечно, тоже устал от дождя, но не унывает и упорно тянется розовым султаном к спрятавшемуся за тучами солнцу.
Чуть в стороне раскрылся самый красивый цветок севера — рододендрон золотистый. Его тонкие, очень широкие лепестки до того нежны, что их может смять даже дождевая капля. Но как ты их спрячешь, если в любую минуту может выглянуть такое долгожданное солнце? Вот он и развернулся под проливным дождем во всей красе.
Иду по тайге и всюду замечаю устремившиеся навстречу солнцу цветы. Белоснежный тысячелистник, голубая герань, скромная камнеломка. Снова иван-чай, и снова рододендрон золотистый. И все к солнцу, к солнцу, к солнцу.