Верный меч (ЛП) - Aitcheson James. Страница 43

Я сидел перед очагом на низком табурете с мечом в руке и проводил вдоль лезвия точильным камнем, достаточно сильно, чтобы наточить его, но не так громко, чтобы разбудить людей, лежащих на полу позади меня. Вигод с Гилфордом давно удалились в свои комнаты, оставив нас на ночлег на камышовой подстилке. Условия были не хуже тех, к чему я привык, и я надеялся, что после многих дней в седле усталость возьмет свое, но сон никак не шел ко мне - и не в первый раз за последнее время. Мои мысли постоянно возвращались к погоне на реке, к Мале в Эофервике, и, сидя здесь, связанный своей клятвой, я бесился от осознания, что не в состоянии ему помочь. И хотя мы пробыли в Лондоне меньше половины дня, я уже снова был готов к дороге; чем скорее мы доставим священника с сообщением виконта в Уилтун, тем скорее сможем вернуться.

Не знаю, как долго я просидел так, может быть, несколько часов. Я провел точилом по лезвию в последний раз, положил его на пол и повернул меч в руке, разглядывая острие. Оно блестело в свете огня, достаточно тонкое, чтобы резать мясо или даже кость. Я провел пальцем по грани, чтобы на себе проверить остроту меча. Сначала возникло ощущение холода, потом я почувствовал, как просочилась теплая жидкость, и я отнял палец, чтобы посмотреть, как несколько красных капель падают на пол. Боли не было.

Я вытер палец о штаны и пососал его, чтобы вытянуть оставшуюся кровь, затем придвинулся ближе к огню. Тусклый свет красным отблеском ложился на металл, струясь вдоль скрученных и сваренных вместе железных полос, из который был выкован меч. Завитки и линии бежали вдоль узкого желобка, спускающегося по середине клинка, и я впервые увидел выбитые на нем слова. "VVLFRIDVS ME FECIT", они казались серебряными. Уилфрид сделал меня. Я перевернул меч, чтобы посмотреть, нет ли надписи на обратно стороне. Мастера часто по заказу покупателя, а так же от собственного имени выбивали на клинке слова из Библии или общепринятую банальность, "IN NOMINE DOMINI", например. И очень часто с ошибками, ведь те, кто вырезал буквы на стали не были учеными людьми. Но здесь не было никакой надписи, только небольшой крест под рукоятью.

Мне очень хотелось увидеть такие слова и получить то небольшое утешение, которое они могли бы дать. Наверное, я должен был поговорить с Гилфордом, но после той ночи в лесу он казался более отчужденным. Мне так же не нравилось, что он утаивает от меня важные сведения, хотя его господин поставил меня во главе нашего отряда. И хотя я не способен был заставить его говорить силой, меня беспокоило, что он не доверяет мне. Выходит, я тоже не мог доверять ему настолько, чтобы поговорить о своей душе.

Даже если бы я попытался, я знал, что он не поймет меня, не по-настоящему. Священник не мог понять.

Я поднял ножны с камыша у моих ног, убрал меч и оглянулся через плечо, чтобы убедиться, что никого не разбудил. Все крепко спали. Даже Эдо, после новостей об Эофервике решивший, что он теперь не в настроении идти в бордель, мягко похрапывал из-под одеяла.

Я снял с шеи цепочку с маленьким серебряным крестиком и некоторое время рассматривал сияющий метал при свете огня. Он был у меня так долго, что я уже не помнил точно, где и у кого забрал его. Все, что я мог вспомнить, это было бородатое лицо человека с разбитым носом, с широко открытыми в смерти глазами и ртом, и звуки затухающего боя над полем. Крест не защитил того человека от его судьбы, поэтому я понятия не имел, почему ожидал, что он может помочь мне. Правда, с тех пор он довольно долго служил мне, но сколько еще это может продлиться?

Я балансировал на краю смерти в Дунхольме и несколько дней спустя; мои шрамы были доказательством тому. Если бы не помощь моих друзей, я был бы сейчас мертв и - эта мысль заставила меня похолодеть - скорее всего, попал бы в ад. Ибо, хотя я и пытался на свой лад служить Господу, моих усилий было явно недостаточно. В той жизни, от которой я давно бежал. И в этой жизни, из которой, может быть, придется бежать тоже.

С тех пор, как я встретил лорда Роберта, моим единственным желанием было взять в руки оружие, чтобы быть воином, и я хотел оставаться им даже сейчас. Такой была моя жизнь в течение последних десяти лет, и за эти годы я прошел под знаменем с ястребом по всему христианскому миру от Нормандии до юга Италии и Сицилии, а в последние два года и по Англии. Я сражался зимой и летом, под палящим солнцем и при холодном свете луны. Я убил людей больше, чем мог сосчитать, и все они были врагами моего господина, врагами Христа. На это ушла половина моей жизни. Был ли Дунхольм знаком того, что моя вторая жизнь закончилась?

Стены давили на меня, и я почувствовал, как ладони влажнеют от пота. Я нуждался в свободном пространстве, в холодном ночном воздухе. Надев цепочку на шею, я поднялся с табурета и затянул ремень с ножнами на поясе. Даже в Лондоне никогда не мешает быть осторожным, особенно после наступления темноты. Я прошел по камышовой подстилке между спящими мужчинами к своему месту, поднял плащ и, набросив его на плечи, направился к двери.

Снаружи шел снег, белые хлопья ложились мне на плечи и таяли, коснувшись щек. Ветра не было совсем, и они плавно кружили в воздухе, танцуя друг с другом.

Небольшой деревянный мост отражался в черных водах Уэлброка; стоять на одном месте было слишком холодно, и я решил пройтись. Я направился вниз по Виклинг-стрит к берегу Темзы, позволяя моим ногам нести меня, куда они захотят. Идти было нелегко. Мягкая грязь, днем покрывавшая дорогу толстым слоем, затвердела; вода, заполнявшая бесчисленные колеи и ямы, превратилась в лед. Мир вокруг постепенно становился все белее: снег припорошил соломенные крыши и ветви деревьев. Улица был тихой и безлюдной, небо усыпано звездами. Серп луны был совсем тонким, и я пожалел, что не прихватил факел, но возвращаться уже не хотел.

Я дошел до конца Виклинг-стрит и посмотрел в сторону моста, его высоких каменных опор, поднимавшихся из струящихся вод. За черным пространством реки горели костры. Пока Лондон спал, Судверка вовсю торговал своим товаром.

Повернувшись, я начал подниматься вверх по дороге в сторону монастыря Святой Этельбурги и Бишопсгейт, их не было видно за стеной падающего снега. Я беззаботно ступил на поверхность замерзшей лужи, не догадываясь о ее глубине, и успел только выругаться, когда ледяная вода хлынула мне в башмаки, и намокшие штаны прилипли к коже.

Я вздрогнул и поплелся дальше, вверх по склону в направлении церкви святого мученика Эдмунда, который был королем в те дни, когда Англия представляла из себя скопище небольших королевств, и был жестоко убит датчанами во время набега на его земли. Это отвлекло меня от моих исследований: я представил себе богато украшенные листы пергамента и свою дрожащую руку, когда я при свечах копировал текст, выписывая его на восковую таблицу. Я хорошо помнил суровое лицо брата Реймонда, наблюдающего за мной в ожидании, когда я сделаю ошибку. Как легко эти воспоминания вернулись ко мне даже после стольких лет.

Конечно, во времена короля Эдмунда датчане были мерзкими язычниками и врагами англичан. Теперь они считают себя христианами, и эти два народа порой бывает трудно отличить друг от друга, так схожи их обычаи и языки, так тесно они перемешались в последующие годы. Но если они, может быть и изменили свою веру, они не изменили своей воинственной сути. Так что, если слухи насчет Дании окажутся правдой, нам еще придется поспорить с ними за право обладать Англией.

Каменная башня церкви возвышалась над домами слева от меня, освещенная мерцающим оранжевым светом. Это было похоже на свет факела. Я остановился, удивленный, потому что факелы означали присутствие людей, которых я не ожидал встретить в ночном городе.

Послышались голоса. Я перешел в тень между домами. Здесь встречались две дороги: первая спускалась от Бишопсгейт к мосту, вторая тянулась вдоль реки. Я прошел ближе к углу, где под стеной дома была сложена огромная куча навоза.

В пятидесяти шагах от меня под ветвями старого дуба у восточной стены церкви стояли два человека. Один их них был священником, на что указывала его черная одежда. Он был небольшого роста, с круглым лицом и ушами, торчавшими по обе стороны лысой головы подобно ручкам горшка. Даже в тусклом свете я мог разглядеть его румяные щеки. Рядом с ним в терпеливом ожидании стояла серая лошадка.