Голубая лента - Келлерман Бернгард. Страница 15

— Это мне неизвестно. Во всяком случае, он происходит из очень знатной семьи. Кинские, позвольте заметить, уже в течение многих поколений офицеры, либо музыканты, либо и то и другое вместе. Однако Феликс Кинский офицером никогда не был. Уже в детстве он почувствовал склонность к музыке, и его матушка, сама превосходная музыкантша, развила дарование мальчика. Так вот и случилось, что с самого юного возраста он целиком посвятил себя музыке. В шестнадцать лет он уже написал свои первые композиции.

— Так он и композитор?

— Ну конечно, — ответил Райфенберг, несколько изумленный. — Впрочем, откуда вам знать, что он один из самых значительных современных композиторов? Он обладал своеобразным большим талантом и непременно сделал бы исключительную карьеру, если бы… Ну если бы у него характер был чуточку полегче. В то время Феликс занимал должность дирижера в провинции, в городе Л. на Дунае. Он хотел приобрести сценический опыт — писал оперу, это, вероятно, и было главной причиной его службы в театре, потому что тогда он был еще состоятельным человеком. Короче говоря, здесь, в городе Л., он познакомился с Кёнигсгартен. Он даже утверждал, что именно он открыл ее голос, но этого я не знаю. Он любил говорить, что «сотворил Еву». Ну да все мы страдаем изрядным самомнением. Во всяком случае, он ее учил и дал ей образование. Впрочем, помнится, вчера в поезде я все это вам уже рассказывал, но тут в купе ворвалась эта старая дама, искавшая свою собачонку, и подняла такой отчаянный крик, что весь вагон переполошила.

— Да, да!

— Ну вот, кончилось тем, что Кинский привез Еву в Вену. Несколько лет он прожил с ней и, наконец, на ней женился. Это была его первая большая ошибка. Этого ему не следовало делать.

— Не следовало? Почему же?

— Да, ни в коем случае не следовало. — Райфенберг опять стал устрашающе раскачиваться на стуле. Он сильно заморгал, потом сказал: — Нет, нет, и еще раз нет, на такой женщине, как Ева Кёнигсгартен, не женятся.

Принс глядел на профессора с непонимающим, глуповатым видом.

— Нет, нет. На стихии не женятся. Нельзя взять в жены воздух, море, огонь. Это чистейшее безумие. Стихией можно восторгаться, но обладать ею нельзя. Или нужно самому быть стихией, стихией еще более могучей. Можете вы это понять, Принс?

Принс думал о своих блокнотах, Райфенберг попыхивал «Виргинией», с наслаждением вдыхая ее аромат.

— Ну, итак, — продолжал он, — этот злополучный Кинский попытался сделать невозможное! Он человек нервный и весьма сложный, исключительно сложный, рассудочный человек. А Ева, наоборот, проста, она живет инстинктивно, как дышит, она ребенок, если хотите знать.

— Ребенок?

— Да. Со всей кажущейся примитивностью и всеми гениальными инстинктами ребенка, бессознательно следующего своим внутренним велениям. Она никогда не сделает того, что не велит ей ее сокровеннейшая природа. Это как раз и поражает в ней! Кинский совершил трагическую ошибку, он думал, что можно овладеть стихией, и потерпел крушение.

Райфенберг откинулся на спинку стула и трагически наморщил лоб. Погруженный в свои мысли, он задумчиво покачал головой.

— Каждый человек, — произнес он затем, — раньше или позже терпит в жизни крушение из-за какой-нибудь слабости своего характера. Феликс потерпел крах из-за своей заносчивости и высокомерия. Он мнил, что имеет неотразимую власть над людьми. Жаль его, жаль! Естественно, раньше или позже это должно было привести к катастрофе, все это видели. К тому же Кинский вообще не знал женщин. У него было несколько мимолетных любовных интрижек, вот и все. А тут вдруг зажегся безумной любовью к Еве, Все Кинские замкнутые, сдержанные, даже холодные люди, но когда ими овладевает страсть, для них нет границ. Наверно, он и сейчас любит ее все так же. Кто его знает? Кинские властолюбивы, и Феликс, понятно, требовал от Евы такой же страстной любви. Он не понимал, что ребенка любить не заставишь. Делайте, что угодно, но ребенок любит или не любит.

Райфенберг был того мнения, что Ева с самого начала видела в Феликсе лишь учителя и друга и так к нему и относилась. Любила ли она его? Райфенберг сомневался. В ту пору в Вене Ева из деревенской девушки превратилась в светскую даму — но нет, это опять-таки не верно. Под строгим руководством Феликса и под вечным его критическим взглядом она училась, как одеваться, как вести себя в обществе. Все поражались свежести, непосредственности Евы, ее голосу, ее таланту, все восторгались ею. Но стоило кому-нибудь сделать ей малейший комплимент, и Кинский мгновенно белел от ревности. Ева принадлежала исключительно ему!

А когда появился ребенок, маленькая Грета, между ними все кончилось. Это было ясно каждому. Ева была матерью, только матерью, и на Феликса почти не обращала внимания. Он ужасно страдал. Ну что ж! Не следовало ему делать из этого трагедию. Они не подходили друг другу и, промучившись еще несколько лет, осознали это и разошлись. Даже Феликс все понял и говорил об этом вполне рассудительно.

— В это время, — сказал Райфенберг, и лицо его засветилось детской радостью, — я познакомился с Евой и влюбился в нее. Да-да, не скрываю. Но это была совершенно другая любовь — любовь философа, любовь к чудесному, неповторимому. Я был счастлив, что Ева сразу же подарила меня доверием. Помните, я говорил вам — ребенок любит или не любит. Естественно, как музыкант, я влюбился и в голос Евы. Я сказал ей: «Послушайте, Ева, голос у вас прекрасный. Но за каждым его звуком я слышу затаенный звук, еще более прекрасный. Если вы захотите последовать моему совету, мы извлечем этот затаенный звук, и возможно, за ним таится звук еще более прекрасный, как знать?» Ну вот, с той поры мы с ней лучшие друзья и работаем вместе.

— Ева работала день и ночь, — продолжал Райфенберг.

Никогда еще не видел он человека более целеустремленного! Она работала с неслыханным упорством. Сейчас никто не поверит этому. Ее ангажировали в Вену, в придворную оперу. Но на дебюте она провалилась. Пробовали выпустить ее на провинциальных сценах, но и тут она не имела успеха. Страх сковывал ей голос. Не легко было после всех этих провалов внушить Еве мужество. Райфенберг не хотел себя хвалить, но то, что Ева тогда не сдалась, в сущности, его заслуга, и он полагает, что имеет основание это утверждать.

— И вдруг началось! — сказал он, и лицо его просияло, точно он говорил о своем собственном успехе. — Внезапно, совершенно внезапно, как это всегда бывает с Евой. Когда мы были уже близки к отчаянию, начался ее взлет, быстрый, невероятный взлет, изумивший весь мир. Но только не меня! — Райфенберг улыбнулся, счастливый и влюбленный.

Райфенберг любил поговорить, Уоррен это чувствовал и не решался его прерывать.

Триумф! Но Ева? Ева оставалась все той же, она работала фанатически, с упоением новичка и была скромна, как всегда. Жила она тогда в небольшой квартирке из четырех комнат, поблизости от городского театра, и в свободные вечера принимала иногда друзей. Зачастую приходил и Кинский. Отчего бы ему не приходить? Ева всегда была ему рада.

— В ту пору у нее бывал один норвежец, Йоханнсен, необыкновенно статный и красивый молодой человек; скульптор, и очень одаренный. — Райфенберг поднял к потолку сощуренные глаза и весело улыбнулся. — Ну, Ева питает некоторую слабость к красивым мужчинам. Почему бы и нет, позвольте вас спросить? Она была молода, красива, знаменита.

Но слушайте же дальше! Уже несколько лет Ева с Кинским жили врозь, но он по-прежнему ревновал ее и, что всего изумительней, полагал, что имеет на это право. Из-за Йоханнсена он буквально потерял власть над собой. Происходили ужасающие сцены. Ева не раз умоляла его образумиться. Но он совсем лишился рассудка. В конце концов она написала ему и просила некоторое время не посещать ее вовсе, иначе она не сможет работать. Я знал — это была правда! О, конечно, Феликса это больно задело, адски больно. Ему уже пишут! Ева пишет ему письма!

Райфенберг умолк, морщины на лбу сделались глубже, он задумался, недовольно тряхнул головой, словно желал стряхнуть какие-то неприятные, совершенно абсурдные мысли. Вдруг он вспыхнул, кровь темной волной залила его лицо по самую лысину. Глаза метнули молнии, засверкали.