Наследник Тавриды - Елисеева Ольга Игоревна. Страница 44

Намедни, свернув с Соборной площади, граф продирался меж еврейских лавчонок, пытаясь уяснить, как сдвинуть эту рухлядь саженей на сто от церкви и сколько будет стоить подобное предприятие. Из подслеповатого оконца ростовщика его заметил Пушкин. Воронцов ехал по грязной улице на ослепительном скакуне и казался существом иного мира – белый на белом, точно ангел смерти. Александр Сергеевич невольно прижал к животу руку с заветным перстнем-талисманом на сердоликовой печатке.

– Не скажешь ли, любезный Шолем, что здесь написано и убережет ли меня эта вещица от бед?

Ростовщик прищурился. Сдвинул на лоб круглые очки, примотанные к ушам бечевкой. И хитро поглядел на посетителя.

– Таки вы хотите знать, чья тут надпись? Вас надули. Сара, Шейна, гляньте, как в Кишиневе делают гешефт! Молодой человек, слушайте сюда, это, верно, проделки какой-нибудь дрянной шиксы, которая сбыла вам печать за талисман? Тут сказано: «Симха, сын почтенного рабби Иосифа, да будет благословенна его память». Надпись для оттиска, она перевернута.

Пушкин смутился.

– Не думайте об этом, – ободрил его ростовщик. – Ступайте к Папе-Косте, он знает одного грека. Старого обиралу! Тот сумеет растолковать вам завтрашний день так же ясно, как я сегодня говорю: у моего клиента завелись деньги.

– Это ненадолго, – рассмеялся поэт. Получив гонорар от Вяземского, он поспешил выкупить кое-что из вещей: пару колец, пресс-папье в виде золотого негритенка со штанами из слоновой кости, письменный прибор.

Сверчок вышел на улицу в еще худшем настроении, чем брел сюда. Но мысль найти грека-гадателя застряла у него в голове. Это оказалось нетрудно. Хозяин трактира имел процент со всех, кого отправлял к прорицателю. Вечером того же дня Пушкин сговорился ехать с прощелыгой в степь.

– Гляди, шельмец, – поэт показал железную палку. – Я тотчас замечу, что ты врешь. Мне не раз гадали. И предрекли недоброе. У товарища все сбылось. Хочу знать, скоро ли мой черед?

Грек разразился каркающим кашлем и погрозил гостю костлявым пальцем.

– Ай, ай! Такой молодой, образованный господин! А тешит себя суевериями! Что мы можем знать, темные людишки? То, что у вас была цыганка, которую зарезали?

Пушкин отшатнулся. Такого он не рассказывал никому.

– Хорошо, я поеду с тобой. Но смотри, говори все начистоту.

Теперь он мучился сомнениями. У него была страсть выпытывать будущее. Еще в Петербурге вместе с приятелями Пушкин ездил к немке-гадалке Киргоф на Морскую улицу. Когда она раскинула на него карты, то сперва очень удивилась и принялась кланяться: «Вот важный господин! Быть вам в чести!» А потом вдруг резко смела колоду со стола. «Не надо. Все плохо». Но Пушкин настоял. «Вам умереть от белого человека. Бойтесь белой лошади и белой головы», – повторяла старуха. С тех пор, стоило поэту встретить блондина, он нарочно старался поссориться с ним, чтобы узнать, не тот ли это роковой Weisskopf.

Открытая коляска увезла Александра Сергеевича глубоко в степь. Старик правил сам, к одному ему известному месту. У камня на холме, напоминавшего очертаниями человеческую фигуру, грек спешился и велел ездоку оставаться в экипаже. Из-за облака вышла полная луна. В ее ярком свете колыхавшийся волнами ковыль отливал серебром.

– Что это за камни?

Старик не отвечал. Архипелажского грека задуло сюда сторонним ветром. Он был чужой среди кочевых курганов и гранитных баб с оспинами от ветра на плоских щеках. Но, дока в своем ремесле, гадатель чуял, где из-под земли тонкой струйкой поднимается черная тяга. Его приплясыванья и картавые заклиная насмешили бы прежних хозяев здешних мест. Но за неимением лучшего… Старик зарезал курицу, раскрутил ее за лапки над головой, кропя окрест глыбы кровью, и вымазал камень там, где, по его разумению, было лицо. Потом надолго затих. Лежал на холме, уткнувшись лицом в землю. Пушкину надоело.

– Бросай цирк! – крикнул он.

Тут лошади заплясали на месте, будто напуганные ночным ветром. Заржали, кося красноватыми глазами, принялись кусать уздечки и норовить встать на дыбы. Поэту пришлось их держать. Наконец гадатель встал, отряхнул штаны и поплелся к коляске. Вид у него был усталый.

– Вы будете великим. Даже очень. Много женщин пожелает вас.

– Женщин? – развеселился Пушкин.

– Вы не захотите щадить их. Никого. И вас никто не пощадит. Вы добрый человек. Сердце у вас мягкое. Но ум злой. Вы заставляете себя поступать жестоко. Думаете, если вы не обидете первым, обидят вас. Над всеми смеетесь, а сами не можете перенести малейшую шутку. Себе прощаете то, что в других зовете низостью…

– Довольно! – крикнул поэт. – Я вас не для того нашел, чтобы узнавать свои пороки. Грозит ли мне опасность? Кто меня преследует?

– Ваш друг. Ваша любимая. Ваш начальник, – вздохнул старик. – Не все зависит от вас. Дуло, нацеленное вам в грудь, не обязательно выстрелит. Бойтесь высокого белого человека.

– Блондина или седого? – быстро переспросил Пушкин.

– Что? А. Не знаю. Очень красивый, холодный. Кажется, иностранец.

Трудно было лучше описать Воронцова. В задумчивости Пушкин возвратился домой. На столе лежали неоконченные «Цыганы». Поэт затеплил свечу, начал было перечитывать, править строку за строкой и сам не заметил, как быстрое перо начертило профиль Милорда. Хмуро сдвинутые брови, капризно сжатые губы и ревнивая складка на лбу. Алеко. Мрачный красавец. Как ему раньше не приходило в голову?

Казначеев считал, что все входы из катакомб нужно заложить камнями, предварительно выгнав обитателей. Но Михаил Семенович распорядился сначала разведать, чьи грузы лежат в бесконечных переходах, и проследить, к кому из купцов тянутся нити от спрятанных товаров. Легко сказать! Саша не знал, как подступиться. А тут еще пропал Морали. Исчезновение такой колоритной фигуры трудно было не заметить.

Возможно, тунисец сбежал, чтобы не платить долги? Но отчего-то Казначееву в это не верилось. С некоторых пор он мрачно поглядывал на здешний воровской мирок. Прелестный город, а под ним целое гнездо порока – нищие, контрабандисты, мятежники. Не туда ли и канул опереточный корсар?

К счастью, в Одессу с новым докладом явился Липранди. И граф прикомандировал его к Саше.

– Полковник еще во Франции содействовал тамошней полиции, отыскивая роялистских заговорщиков. Работал с Видоком. Ему и карты в руки.

Саша с интересом воззрился на сослуживца. Невысокий, хрупкий, с тонкими длинными усами, кончики которых можно было бы закручивать за уши, тот имел вид человека, привыкшего есть с ножа, не боясь обрезаться. Правитель канцелярии осчастливил Липранди своими открытиями. Гость предложил ехать на Чумную горку, куда на весеннее солнышко подались нищие из подземных нор.

– Человек любит тепло, – рассуждал он. – А куда этим бедолагам деваться? Если бы у нас зима была, как в Италии, они бы вовсе ночевали на улице и не нуждались в крове. Сейчас нагородят себе шалаши, станут варить похлебку из отбросов. Пойдет у них жизнь.

Казначеев уже на подъезде к горе зажал нос. Вонь стояла нестерпимая. У подножия простиралась свалка. На гребне – некие подобия жилищ из досок, коробок и тряпья.

– Это вы бросьте, – одернул его Липранди. – Не вздумайте показывать, что вам подле них гадко. Ничего не расскажут.

Правитель канцелярии должен был смириться. Они оставили коляску и пешком поднялись по склону. Сперва им под ноги с дружным лаем ринулась целая свора собак – облезлых и костлявых. Из всех человеческих привычек обитатели здешних мест оставили одну – иметь подле себя четвероногое блохастое счастье.

– На что им псы? – поразился Саша. – Самим есть нечего.

– Сами не съедят, а этим отломят, – бросил Липранди. – Они с ними в обнимку в холода спят – греются. А сейчас шавки роются в мусоре и ничего не требуют.

«И откуда он все знает?» Будто поняв мысли Казначеева, спутник пояснил:

– Мне пришлось в Париже прошерстить немало подвалов и трущоб. Вы будете удивлены, но многие идут нищенствовать по своей воле. Им так легче.