Восемь минут тревоги (сборник) - Пшеничников Виктор. Страница 85

— Арчи!.. Ну что с тобой? Тебе больно, да? Арчонок… Ну, вставай! Арчи, мой хороший…

Острые колени Пушкарева мяли палую сухую листву, и в мертвенном шуршании разноцветных ее ворохов всем остальным солдатам слышались удручение и тоска, особенно пронзительные в голом пустом лесу, онемевшем перед медленно сгущавшейся темнотой.

— Песик мой славный, ласковый мой, — нежным голосом нашептывал Пушкарев, по-прежнему не видя и не слыша окружающего. — Умненький ты мой песик, единственный…

Палевые ввалившиеся бока овчарки вздымались и опадали толчками, как в судорогах, а из невидимой раны натекала на смятые листья и тут же стыла бурыми сгустками кровь, пачкавшая одежду и руки Пушкарева.

— Тебе нельзя лежать, Арчи, силы уйдут, совсем ослабнешь. Вставай же, ну!

Послушная уговорам хозяина и собственному желанию жить, овчарка пробовала подняться, скребла вытянутыми лапами по обнаженной земле, но вялые, томительные эти движения оказывались бесполезными, не выручали.

— Хочешь, я тебе помогу, Арчи?

Со стороны отчетливо было видно, что напрасно старался Пушкарев, подсовывая под собаку ладони и помогая ей встать: недавно еще мощное, красивое тело животного обмякло, от былой его упругости и безудержной силы не осталось следа. Однако никто не вмешивался, не давал советов, угадывая, что глух останется к ним Пушкарев, не поймет.

— Что же мне делать с тобой, Арчи, песик мой славный? — спрашивал сам себя Пушкарев и ласково, с любовью дул в огромное, розовое изнутри ухо пса, как бывало, когда играл с дремлющей на солнце собакой, и та потешно трясла головой, терла лапами ушные хрящи… — Ну, подымайся, слышишь?

Трое солдат в прежнем неловком молчании смотрели на хлопоты товарища, на жалкие его потуги одолеть немощь, помешать неизбежному. Наконец, не выдержав, один из них, Баринов, привыкший смотреть на вещи просто, сказал глухо, пророчески:

— Не жилец.

Его толкнули, локтем в бок: стой и помалкивай, не видишь, как ломает Пушкаря, ну и не лезь, пока человеку лихо…

Прямо над головами солдат, пугая неожиданным появлением, свистящим косым зигзагом пронесся дикий лесной голубь-вяхирь, мгновенно скрылся за мелколесьем в той стороне, куда незадолго до случившегося спешным бе?гом стремились и пограничники.

— Зря время теряем, сержант, — понемногу раздражаясь, вновь подал голос Баринов. — Жалей, не жалей — что толку? Нам же нагорит…

Его опять осадили: не понимаешь, что происходит? И еще что-то добавили для профилактики, но тут Пушкарев словно очнулся, поднял на ребят черные сухие глаза, сказал убежденно и зло:

— Он встанет, сержант. Он поды-ымется!

— Конечно! — с готовностью успокоил старший наряда переменившегося в лице вожатого. — Я и не сомневаюсь, Толян. Твой Арчи — сильный пес, ему такая рана — пустяк. — Сержант закусил губу, противный самому себе за вранье. — Во всем отряде другого такого пса нет, верно, Пушкарь?

Благодарный за доброе слово, Пушкарев кивнул, по-прежнему не замечая вокруг ничего, кроме собаки.

Баринов неодобрительно, исподлобья глянул на расплывчатый в сумерках профиль сержанта, махнул безнадежно рукой, отмежевываясь от происходящего, и отошел в глубь леска, на ходу нервно пытаясь сломить вязкий прутик с какого-то пышного куста в фиолетовой пене запоздалых цветков.

Сержант и без подсказки Баринова понимал, что надо принимать какие-то экстренные меры, надо спешить, пока сумерки окончательно не укрыли землю, а нарушитель, срезавший из-за укрытия их верного поводыря, не успел уйти достаточно далеко, чтобы совсем затеряться. Самым надежным выходом в такой ситуации было вызвать с заставы другую поисковую собаку, вместо выбывшей из строя, но даже саму мысль о замене сознание не принимало, потому что слишком это походило на предательство, открытую подлость по отношению к бедняге Пушкарю, хлопотавшему возле ничком лежавшего своего питомца и даже не подозревавшего, какую трудную задачу приходится решать в одиночку старшему наряда. Как ни крути, а получалось, что, вызывая дублера, не беря раненую собаку в расчет, сержант уже окончательно ставил на ней крест и тем самым, списав преждевременно Арчи, предавал его в глазах Пушкарева и остальных, кому Арчи служил верой и правдой… Но и иного выхода сержант пока что не находил, в бессилии скрипел зубами и про себя матерился.

Еще один солдат из состава наряда, радист, тоже видел, как кусает губы и непривычно нервничает старший наряда, но простым сочувствием дела было не решить. Поэтому он заранее положился на решение старшего, сказав лишь не то для собственной бодрости, не то для успокоения, как бы в пустоту:

— Вот ситуёвина, мать ее… И тревожных нет, как на грех.

Ответа не последовало, потому что он и не требовался.

— Толя, надо вязать носилки. Мы пока поищем жердей, — озабоченно сказал сержант Пушкареву и дал знак радисту, чтобы тот отошел в сторону для разговора.

К ним тотчас присоединился недовольно нахмуренный Баринов, и их опять стало трое — тех, от кого в данный момент зависели успех или неудача пограничного поиска, кто шел по самым горячим следам нарушителя, но из-за обстоятельств вынуждены были внезапно остановиться и прервать преследование.

— Вот что… — раздельно сказал радисту сержант. — Связывайся с заставой. — От Пушкарева их отделяло порядочное расстояние, чтобы вожатый не разобрал слов, но сержант все равно в напряжении дернул шеей, умерил голос. — Пусть… высылают Фагота. — Он с трудом удержал взгляд на лицах обоих напарников, внешне как будто безучастных к его старшинству и связанных с этим душевным терзаниям, а на самом деле — нутром чувствовал! — наверняка испытывавшим и острое осуждение, и радость от миновавшей их участи. — Вызывай, понял? И нечего тут мозги канифолить!

Нравилось это кому или нет, легко далось или непросто, но решение было принято, и сержант с деланным равнодушием отвернулся, чтобы уж не терзаться совестью от собственных чувств в реакции подчиненных. Наблюдая в отдалении за пустыми хлопотами вожатого, сержант вдруг с удивлением обнаружил, как вместе с терпкой прохладой вечера в него вошло, опалив гортань и легкие, наполнив до предела все его существо, что-то необычное, новое, еще неосознанное. И когда он немного освоился с этим неведомым Прежде своим состоянием, когда понял его и принял, сразу свыкаясь, то решил, что вот сейчас, сию минуту стал мужчиной и что отныне возврата к прошлому, юношескому, нет…

Согбенная спина Пушкарева с выпирающими лопатками издали напоминала чуть ли не символ, ибо заключала в себе укор, горький и безотрадный; болезненно принимая этот укор, сержант подумал, что легче было бы самому проработать оставленный нарушителем след, чем вызывать с заставы Фагота. Но он так же сознавал, что без собаки, без уникального ее чутья и прочих замечательных качеств они слепы, как новорожденные котята, беспомощны. И размышлять в этой ситуации было не только лишне, но и опасно. В этом отказе от ненужных чувств, в жестком самоотречении, насколько понимал сержант, как раз и заключались только что явленные ему мужские начала.

Однако ни Баринов, неловко топтавшийся по валежнику в поисках подходящих жердей, ни радист, в нерешительности громыхавший за спиной сержанта гарнитурой радиостанции, еще не поняли происшедшего с сержантом, выжидали, сами не зная чего.

— Вам что, не ясно? Или повторить приказание? — зло вскинулся сержант на радиста. — Вызывайте Фагота!

Кличку свою Фагот обрел еще в питомнике, и начальная буква имени, которую получал и под которой значился в документах весь щенячий помет, была тут ни при чем. Квелый этот кобелек, поначалу подлежавший чуть ли не выбраковке, но со временем догнавший в весе и резвости братьев и сестер и выросший в крепкую овчарку, с рождения обладал таким неприятным, достающим до печенок пронзительным голосом, что иначе как Фаготом и назвать его язык бы не повернулся. С возрастом эта его особенность блажить от «ля» до «си» не то что не пропала, а наоборот, закрепилась, вошла в силу, и любое свое состояние — от обиды до безудержного восторга — пес выражал всей гаммой звуков, напоминавших вой фагота в руках неумелого, зато ретивого ученика. Но службу — ничего не скажешь — Фагот справлял хорошо, работал исключительно верхним чутьем по следу многочасовой давности, и уж если кому и стоило отдать предпочтение после бесподобного в своем деле мастера Арчи, так это ему.