Час двуликого - Чебалин Евгений Васильевич. Страница 51

— Сонюшка, как ты там? — вполголоса спросил Аврамов, скосил глаза.

— Терпимо, Григорий Василич... тюфячок бы на щебенку потолще, а то ведь... — не договорила, послала пулю в промелькнувший силуэт. Видно, достала — из канавы выплеснулся сдавленный вскрик.

Остервенело зачастил винтовочный, револьверный лай. Пули расплескивали щебенку перед рельсами, дырявили стены вагонов. Рутова вжималась в камни. Над рельсами — спина, половина головы. Аврамов перекатился на бок, бешено заработал рукояткой нагана, ладонью отшвыривая щебень. Вырыл ямку между шпалами, жестко приказал:

— Боец Рутова! Приготовиться. По моей команде — сюда! Уложил вороненый ствол на блесткую сталь рельса, скомандовал: — Марш! — Стал пускать пулю за пулей в просвет между буграми.

Рутова перекатилась в ямку, усмехнулась стиснутыми губами:

— Немыслимый комфорт, товарищ командир. Балуете вы подчиненных.

— Само собой, — буркнул Аврамов, — тонкий подхалимаж к подчиненному — дело проверенное, результат дает.

Посмотрел по сторонам. Редкая цепь чекистов растянулась под вагонами, постреливала. Аврамов зло хмыкнул:

— Натюрморт. Видики на природу: Аврамов и компания на пляже, пупки с задами прогревают. Опанасенко!

— Тут я, товарищ командир!

— Обойди бандюг с правого фланга, сделай такую милость. Возьмешь двоих бойцов, что за тобой.

— Есть! — перевалил Опанасенко через рельс, двинулся ползком, забирая вправо. За ним — двое.

— Кошкин!

— Я!

— Ты у нас сегодня вроде именинника, оглоблей бы тебя поздравить, да дел невпроворот. Мы с тобой, голубь ты мой сизокрылый, влево подадимся, в обхват. Не возражаешь?

— Никак нет, товарищ командир!

— Ну, спасибо и на том. Ладненько. Ну-с, напряглись, именинничек, тронулись!

Кошкин старался, сопел, гребся следом за командиром увертливо, изобретательно.

...Хамзат, упираясь затылком в пол, выгнулся дугой, перевернулся на живот. Поднял голову. Из соседнего отсека выпучился на него помертвевший франт — котелок съехал на ухо, щетка усов под носом мелко подрагивала. Кроме него, в отсеке не было никого. Пассажир сгрудился по отсекам, елозил по полу: пули кусали стены, пронизывали вагон насквозь.

Хамзат, обдирая подбородок о доски, согнулся, подтянул к животу ноги, встал на колени. Франт придушенно взвизгнул, вжался в угол. Хамзат знал эту породу людей (навидался в налетах всяких) — страх превращал их в мокриц. Хамзат был связан, рядом с франтом лежала увесистая трость.

Хамзат долго смотрел ему в глаза, потом сказал хриплым, клокочущим голосом:

— Молчи, с-с-сабак... кирчать будишь — глотка твоя сапсем гиризу!

Зацепился затылком за столик, выгнул грудь, напрягся, стал выпрямлять ноги. Тело тряслось крупной дрожью, позади головы звякал стакан о бутылку. Хамзат поднимался, глаза лезли из орбит. Подломились ноги, и он рухнул боком на скамейку. Потемнело в глазах. Осторожно всхлипнул, втянул воздух, застонал — в боку будто шевельнулся раскаленный гвоздь. Теперь он лежал на скамейке. Опустил немного погодя ноги вниз, сел, ерзая по скамейке, добрался до столика. На нем — бутылка с боржоми, стакан, нож. На раскрытом лезвии ножа кудрявилась красная стружка яблочной кожуры. Очищенное яблоко наполовину обкусано.

Хамзат огляделся. Между оконной рамой и столиком чернела щель в палец толщиной. Он нагнулся, взял лезвие в зубы, стал заталкивать рукоятку ножа в щель. Сталь скрежетала на зубах, отдавалась грохотом в ноющем затылке. Рукоятка шла туго. Хамзат нажал, зубы соскользнули, лезвие чиркнуло по губе. Рот наполнился теплым, солоноватым, кровь закапала на белую, рыхлую плоть яблока, расплываясь на ней багровыми кляксами.

Франт помертвел, закрыл глаза, ему стало дурно, испарина выступила на смуглом лбу.

Хамзат ухмыльнулся, снова взял нож в зубы, нажал еще раз. Теперь рукоятка туго сидела в щели, нож торчал из нее лезвием кверху. Сосед, обмирая от страха, силился приподняться.

— Сиды! — придушенно велел Хамзат.

За стеной грохотали, буравили воздух выстрелы. Хамзат примерился, повалился на спину — на связанные кисти. Поднял ноги над столом, нащупал пятками лезвие ножа. Долго примеривался, наконец легко подернул ногами. Шнур ослаб, и Хамзата опалила дикая радость. Подергал ступнями, расчленил их — подошвы нестерпимо щекочуще кололо, к ногам возвращалась кровь, они были свободны, действовали. Надежда на жизнь подбросила его на скамье. Он встал в проходе между лавками, расставил ноги, навис над перепуганным насмерть франтом — неумолимый, хищный, с окровавленным ртом. Смотрел удавом на кролика. Повернулся спиной, сказал, еле шевеля губами (обжигала боль):

— Бири нож.

— Н-не... могу...

— Убивать будим! — с тихой остервенелостью пообещал Хамзат. — Лучи резай веровка!

Ощерился, нетерпеливо подрагивая коленкой. Франт понял: убьет. Так и убьет со связанными руками — искусает красным ртом, затопчет ногами. Вынул из щели нож, сунул к узлу на кистях Хамзата — руки ходили ходуном. Дернул ножом — обрывки шнура свалились на пол Хамзат размял руки — онемели. Не было времени ждать, пока они восстановятся, и он приказал:

— Давай шляпа. Одежда тоже давай.

Сам в это время, выкручиваясь плечами, вылезал из бешмета — пальцы не сгибались. Натянул чужой пиджак — тесен, мослатые, багровые руки торчали из рукавов. Надвинул котелок, сунул в карман нож. Смыл кровь со щек, боржоми из бутылки, сплюнул розовую пену на лавку, рядом с франтом в белой, тонкого батиста рубахе. Подмигнул в помертвевшее лицо:

— Сыды тиха, жить будышь.

Быстро пошел вдоль вагона, посверкивая глазами в отсеки. Вслед ему смотрели с пола мутно, непонимающе, пассажир пережидал пороховую метель за стенами, ошалело таращился на дыры в вагонных стенах. Солнце запускало в вагон сквозь них пыльные лучи,

В тамбуре выстрелы захлопали отчетливей, стреляли совсем близко, видимо из-под соседнего вагона. Резко бухало ружье — Абу палил вместе с чекистами.

«Предатель! — обожгла ненависть Хамзата. — Погоди, рассчитаемся, дай только вырваться отсюда!»

За стеклом — рукой подать, зеленый жиденький лесок. Рвануть дверь, выпрыгнуть, петляя, пригибаясь, бежать к лесу...

«Подстрелят, — понял Хамзат, — из-под вагонов как по зайцу — дуплетом... не пробежать и полпути. А если...» — задохнулся от догадки. Выпрыгнул из тамбура на площадку — никого. Цепляясь за скобы, полез на крышу вагона. Снизу гулко, металлически, рявкнул выстрел, затем еще один. Из канавы ответили, пуля ударила в рельс, отозвалась тугим звоном в колесах.

Хамзат, пластаясь по горячему скату крыши, полез вперед, замирая от хлестких щелчков жести под животом. Уцепился за вентиляционную трубу, приподнял голову. Залитое солнцем поле открылось как на ладони. Видно было сверху, как корчились на дне неглубокой канавы трое. Плечо одного искляксано красным — ранен. По бокам, охватывая с флангов, переползали чекисты — брали в клещи. Хамзат стиснул зубы, уткнулся лбом в запыленную жесть, притих: троим уже ничем не помочь. Жадно, тоскующе охватил взглядом недалекий перелесок и сник — мал, редок, прочешут цепью, если и добежишь, отыщут в полчаса. Не добежать, не спрятаться. В вагонах тоже не укрыться — с чекистами заодно ищейка Абу.

Одно место, одна надежда — крыша, либо спаситель, либо капкан.

Хамзат перекатился на бок, сдирая тесный сюртучок азербайджанца, туго скомкал, метнул подальше от вагона — в сторону перелеска. Одежка развернулась, трепыхаясь, вяло легла за насыпью, разбросав рукава. Черный котелок был тверд, упруго похрустывал. Он взвился в воздух стремительной, горбатой птицей, полетел, вращаясь, на диво далеко — с полсотни шагов резал воздух, прежде чем упасть. Приземлился аккуратно, спланировал на сухую бодылку лопуха, закачался на ней, заметный издалека.

На Хамзате — побуревшая от пота темная холщовая рубаха. Лег плашмя, слился с крышей и больше не двигался, сделав все, что мог. На душе — обреченная успокоенность, ибо дальше все было в руках аллаха.