Схватка за Амур - Федотов Станислав Петрович. Страница 13

– Дело вы, братцы мои дорогие, свершили зело великое, и наш милостивый государь его оценил. Но вот представление Муравьева о необходимости занятия устья Амура уже в навигацию этого, пятидесятого, года, да еще столь крупным отрядом… – Адмирал сделал паузу, многозначительно покачивая головой, и Невельской тут же ею воспользовался:

– Семьдесят человек – разве это много, ваша светлость? – Много, много, покивал князь. – А если много, то можно и тридцать. Там воевать-то не с кем. Гиляки – народ мирный, к русским относятся дружелюбно, а китайцев в тех краях днем с огнем не сыскать. – Заметив тень, скользнувшую по лицу адмирала и приняв ее за сомнение, добавил горячо: – Неужто вы нам не верите, Александр Сергеевич? Вы же меня знаете… В конце концов, такое недоверие даже оскорбительно…

– Да верю-верю, – отмахнулся Меншиков. – Я верю. А вот вице-адмирал Врангель [4] еще в сорок шестом годе доносил канцлеру о том, что на Нижнем Амуре города китайские стоят и войска великой численности. И наша миссия в Пекине о том же извещала.

– Я не знаю, откуда у барона Врангеля такие сведения – на Амуре ни он сам, ни агенты Компании не бывали. А мы были!

– Я тоже, голуба моя, не знаю. Но Нессельроде, Чернышев, Берг и еще этот, бывший директор Азиатского департамента Сенявин – ну, то есть большинство в Амурском комитете – опираются на Врангеля, выказывают вам недоверие и настаивают на вашем разжаловании за проявленную дерзость.

– Александр Сергеевич, ваша светлость, да если бы там были китайцы большими силами, разве позволили бы они провести наши обмеры и описи? Правительство всегда может проверить справедливость моих донесений, я в них абсолютно уверен и потому прошу вашу светлость защитить меня и моих товарищей от подобных нареканий.

– Защитить вас в комитете, голуба моя, можем только мы с графом Перовским, ибо только мы сочувствуем и вам, и представлению генерал-губернатора Муравьева о немедленном занятии устья Амура. – Адмирал встал, остановив жестом попытавшегося вскочить Невельского, прошелся в раздумье по кабинету, остановился за спиной Геннадия Ивановича и вдруг положил ему руку на плечо. Невельской повернул голову и встретился – глаза в глаза – с наклонившимся к нему стариком в расшитом позументами мундире. Взгляд опытного царедворца был печален, но печаль эта не была навеяна сожалением – мол, зачем я только с тобой связался, – нет, она походила на тонкий слой пепла, под которым затаились раскаленные угли, готовые вспыхнуть огнем при самом легком поддуве. – От тебя, голуба моя, потребуется большое мужество. Представление будет рассматриваться на отдельном заседании комитета, куда могут вызвать и тебя. А потому поезжай к графу Перовскому и все ему подробно расскажи, как вот только что рассказывал мне. Он тоже должен быть во всеоружии. Драка, голуба моя, предстоит отчаянная. Сможешь ли ты стоять на своем? Ведь угроза разжалования тебя в матросы весьма и весьма велика.

Адмирал теперь уже требовательно смотрел в глаза капитана, а в душе того вскипали слезы умиленной благодарности старику – за его самоотверженное участие в почти безнадежной схватке с могущественным канцлером, за сочувственное понимание побуждений – собственно, его, Невельского, а вместе с тем и Муравьева, и экипажа «Байкала». Но, может быть, главной причиной благодарности было это теплое отеческое «ты», совсем не похожее на «тыканье» много старшего по званию и чину.

Невельской сглотнул подступившие к горлу слезы, медленно поднялся, не отводя взгляда, и выдохнул:

– Буду стоять. До конца!

Глава 4

Извозчичьи санки снова несли Андре Леграна (он же Анри Дюбуа) по мартовским сугробным улицам Красноярска. Направляясь в Париж по вызову Лавалье, он не мог миновать гостеприимный дом Мясниковых, не заглянуть в милые, полные сибирской небесной голубизны, глаза Анастасии. Настеньки…

«Как-то она жила эти почти два года, что мы не виделись, может быть, уже давно замужем, – думал он, воротником медвежьей шубы прикрывая лицо от пронизывающего ветра». Вообще-то, ветер был не так чтобы очень сильный, дул с равнинного правого берега Енисея, но здесь, на гористом левом, а тем более между домами, как-то по-особому завихривался и норовил забраться под шапку и шубу то с одной, то с другой стороны. Забраться и ущипнуть кожу крепким морозцем. Будто знал, что в санках едет не дюжий молодец-сибиряк, а избалованный теплом европеец. Небось извозчика не трогает – вон как тот у шубейки ворот распахнул, лисий малахай на затылок сдвинул и что-то насвистывает, помахивая кнутом, пользоваться которым и нужды особой не было – пегая лошадка и сама бежала резво и весело.

Вот и дом Никиты Федоровича – двухэтажный дворец европейского типа, с не по-сибирски большими окнами по всему фасаду. Особенно велики, да еще с арочным верхом, были пять средних, за которыми – Андре знал – находился бальный зал. Там дорогой паркет, лепной потолок, три люстры с хрустальными подвесками на пятьдесят свечей каждая, большие зеркала в золоченых рамах с завитушками, мраморные скульптурки на высоких подставках в простенках между окнами… Богато, помпезно и во всем, хоть и небольшой, но перебор, вызывающий привкус вульгарности.

Зал этот Андре хорошо запомнил, потому что накануне его отъезда в Иркутск Никита Федорович устроил бал для местной знати и купечества. Мясников в губернии был крупной фигурой, коммерции советником, кавалером ордена Святого Владимира 4-й степени, следовательно, дворянином, пользовался уважением и авторитетом – посему на бал съехалось все «высшее общество» Красноярска. Не было только губернатора Падалки – тот находился в Иркутске на приеме у генерал-губернатора. И на этом балу хозяин представлял французского гостя с такой значительностью в голосе, что можно было подумать, будто Андре не будущий компаньон – о деловом партнерстве они успешно договорились, – а не меньше, чем член семьи. Андре даже заподозрил тогда, не рассказала ли Настенька своему батюшке о том, что случилось между ними на заимке. И случилось, кстати, не единожды, а еще две ночи подряд до этого самого бала, и каждую ночь не по разу. И не только по желанию изголодавшегося Андре Настенька радостно откликалась на каждый его призыв, но и сама была заводилой любовных игр, и Андре оставалось лишь удивляться ее открытой смелости и удивительной схожести в поведении с Катрин.

Эти мысли и воспоминания прокрутились в его голове за то недолгое время, пока он ехал на извозчике от гостиницы до мясниковского дворца, пока не взялся за бронзовое кольцо дверного звонка, пока не потянул его и не услышал в глубине дома веселый трезвон. У Мясниковых на другом конце звонковой цепочки висел не один колокольчик, а целый комплект, в миниатюре повторяющий колокольный подбор Покровского собора и играющий как бы звоны при встрече архиерея. К тому же колокольцы эти были отлиты по специальному заказу и в единственном числе. «Шутка миллионщика», – усмехнулся хозяин с изрядной долей самоиронии, когда европейский гость восхитился мелодичностью звона.

Дверь открыл русокудрый парень в красной рубахе и цветной атласной жилетке. «Тот же самый, – вспомнил Андре, – что и прошлый раз, ничего не изменилось».

– Чаво изволите? – хмуро спросил парень, видимо, не узнав гостя.

– Я к Никите Федоровичу, – ответил Андре, вдруг ощутив какую-то тревогу. Прошлый раз парень видел его впервые, но был несравнимо дружелюбнее. Как его зовут? Кажется, Алешка. Да, точно, – Алешка.

– Нету хозяина, – так же хмуро сказал Алешка и вдруг всхлипнул.

– Что-то случилось… Алексей?

Парень удивленно вскинул красные от слез глаза и, кажется, узнал.

– Это вы, господин…

– Легран, – подсказал Андре.

– Да, господин Легран. – Алешка снова всхлипнул и посторонился. – Заходите, господин Легран. Вам будут рады…

– Да что случилось-то? – нетерпеливо спросил Андре, заходя в просторную прихожую и скидывая на руки слуги тяжелую шубу.