Капитан Хорнблауэр - Форестер Сесил Скотт. Страница 42

— Да, — мягко сказала леди Барбара.

— Я был бы вам так благодарен, мэм, если бы вы попробовали немного его развеселить, прошу прощения, мэм. Думаю, его надо немного отвлечь. Думаю, вы бы могли, уж извините меня, мэм.

— Я попытаюсь, — сказала леди Барбара, — но я не думаю, чтоб мне удалось то, что не удалось вам. Капитан Хорнблауэр никогда не обращал на меня особого внимания, мистер Буш.

Однако приглашение пообедать с леди Барбарой, которое Геба передала через Полвила, подоспело вовремя: Хорнблауэр как раз пытался побороть приступ черной тоски. Он прочел записку так же внимательно, как леди Барбара ее писала — а писала она умно и с расчетом. Сперва леди Барбара мило извинялась, что посмела оторвать его от работы. Затем говорилось, что леди Барбара узнала от Буша, что «Лидия» вскорости пересечет экватор. По мнению леди Барбары, это событие заслуживает скромного торжества. Если капитан Хорнблауэр доставит леди Барбаре удовольствие, отобедав с ней и укажет, кого еще из офицеров пригласить, леди Барбара будет очень рада. Хорнблауэр написал в ответ, что капитан Хорнблауэр с радостью принимает любезное приглашение леди Барбары и надеется, что леди Барбара сама пригласит, кого пожелает.

Но его радость от возвращения в общество омрачалась. Хорнблауэр всегда был беден, а в то время, когда снаряжал «Лидию» и вовсе ума приложить не мог, где раздобыть денег — надо было обеспечить Марии сносное существование. В результате он не смог прилично обмундироваться, а спустя несколько месяцев одежда его окончательно пришла в упадок. Все сюртуки были латанные-перелатанные. Все треуголки пришли в негодность. Латунный блеск эполетов выдавал то обстоятельство, что при рождении они были покрыты лишь тонкой позолотой. У него не было ни бриджей, ни чулок, в которых не стыдно показаться на людях; некогда белые шейные платки заскорузли, и уже никто не принял бы их за шелковые. Только шпага «стоимостью в пятьдесят гиней» сохраняла достойный вид, но ее-то никак нельзя было одеть на обед.

Он сознавал, что его белые парусиновые штаны, пошитые на борту «Лидии», мало походят на те модные наряды, которые привыкла видеть леди Барбара. Он выглядел оборванцем и чувствовал себя оборванцем, и, разглядывая себя в крохотное зеркальце, не сомневался, что покажется леди Барбаре смешным. В каштановых кудрявых волосах мелькала седина, и, поправляя пробор, он с ужасом заметил розовую кожу — залысина росла неимоверно быстро. Он с отвращением разглядывал себя, в зеркало, чувствуя в то же время, что охотно отдал бы руку или оставшиеся волосы за орден и ленту, чтобы пустить пыль в глаза леди Барбаре. Но и это было бы тщетно — леди Барбара с детства вращалась среди кавалеров Чертополоха и Подвязки — орденов, о которых он не смел даже и мечтать.

Он едва не послал леди Барбаре записку с отказом придти на обед, однако тут же представил себе последствия: передумав в последний момент, он даст Полвилу понять, что сделал это, осознав свою нищету, и Полвил посмеется над ним (и его нищетой). Он пошел обедать, и в отместку сидел во главе стола насупленный, молчаливый, отравляя всем удовольствие и сводя на нет любую попытку завести разговор. Так что вся затея началась неудачно. Мщение было довольно жалкое, но Хорнблауэр получал некоторое удовлетворение, видя, как леди Барбара с тревогой глядит на него через стол. Под конец его лишили и этой радости. Леди Барбара вдруг улыбнулась, заговорила легко и чарующе, и навела Буша на разговор о Трафальгаре, рассказ о котором на памяти Хорнблауэра выслушивала по меньшей мере дважды.

Разговор сделался общим, затем оживленным. Джерард не стерпел, что говорит один Буш, и встрял с историей, как в бытность работорговцем участвовал в стычке с алжирским корсаром у мыса Спартель. Этого плоть и кровь Хорнблауэра вынести не смогли. Он вступил в беседу, а безыскусный вопрос леди Барбары о сэре Эдварде Пелью и вовсе развязал ему язык — Хорнблауэр служил у Пелью мичманом и лейтенантом и гордился этим. Только к концу обеда он взял себя в руки и отклонил, после тоста за здоровье короля, предложенный леди Барбарой роббер. Уж это-то, решил он произведет на нее впечатление. Во всяком случае, на офицеров это впечатление произвело — Буш и Джерард обменялись изумленными взглядами, услышав, что капитан отказывается сыграть в вист. Вернувшись в каюту, он слышал сквозь переборку отголоски шумной игры в «двадцать одно», которую леди Барбара предложила взамен. Он почти желал быть сейчас вместе с ними, хотя всегда почитал «двадцать одно» игрой для умственно неполноценных.

И все же обед достиг поставленной цели. Теперь Хорнблауэр мог на палубе встречаться с леди Барбарой глазами. Он даже мог говорить с ней, обсуждать состояние нескольких еще не выздоровевших раненых, а после первых утренних бесед ему стало легко говорить с ней душными вечерами и волшебными тропическими ночами, когда «Лидия» мягко скользила по спокойному океану. Он смирился со своими потрепанными сюртуками и бесформенными штанами, он забыл, что некогда лелеял постыдное намерение до конца плаванья запереть леди Барбару в каюте. Теперь в его памяти реже вставали мучительные картины прошлого: прикованный к палубе Эль Супремо, умирающий Гэлбрейт, распростертое на окровавленных досках маленькое безголовое тело Клэя. А когда эти воспоминания поблекли, исчез и повод упрекать себя в трусости.

То были и впрямь счастливые дни. Жизнь «Лидии» шла заведенным чередом, словно часовой механизм. Почти постоянно дул свежий ветер, иногда он крепчал, внося в их жизнь приятное разнообразие. Бесконечная вереница золотых дней ни разу не нарушалась штормом, и казалось — до пятидесяти градусов южной широты еще невероятно далеко; можно было наслаждаться неувядающим блаженством, невзирая на предупреждения, которые несли инструментальные замеры: каждый полдень солнце оказывалось все ниже, и каждую полночь все выше вставал Южный Крест.

Они сдружились в те божественные вечера, когда кильватерная струя казалась длинным огненным хвостом на слабо светящемся море. Они научились говорить друг с другом без конца. Она рассказывала о легкомысленных нравах вице-королевского двора в Дублине, об интригах, которые плелись вокруг генерал-губернатора Индии, о том, как нищие французские эмигранты ставят на место гордых своей мошной железных магнатов с севера, о чудачествах лорда Байрона и тупости герцогов крови; а Хорнблауэр научился слушать и не завидовать.

Он, в свой черед, рассказывал о месяцах блокады, о штормах близ неприютного бискайского побережья, о том, как Пелью провел свой фрегат в самую полосу прибоя и потопил «Друа-де-лём» с двумя тысячами человек на борту, тяготах, жестокостях и лишениях, об однообразной и многотрудной жизни, столь же диковинной для нее, сколь диковинной была для него жизнь, о которой рассказывала она. Подавив смущение и стыд, он поведал ей о своих чаяниях, которые, он знал, покажутся ей наивными, как детская мечта о деревянной лошадке — о двух тысячах фунтов призовых денег, достаточных, он считал, чтоб просуществовать на половинное жалованье, о нескольких акрах земли, домике, полках и полках книг.

И все же она слушала его без улыбки, и даже легкая зависть читалась на ее освещенном луною лице: ибо ее чаяния были куда более расплывчатые и гораздо менее осуществимые. Она едва ли знала, чего хочет, но точно знала — чего бы то ни было она может добиться, только заарканив мужа. То, что графская дочь завидует нищему капитану, трогало Хорнблауэра неимоверно; это льстило ему, и в то же время его огорчало, что леди Барбара должна кому-нибудь в чем-нибудь завидовать.

Они говорили о книгах и о поэзии. Хорнблауэр защищал честь классической школы, восходившей ко дням королевы Анны, от варваров, возглавивших мятеж и с упоением крушивших все и всяческие устои. Она слушала его спокойно, даже с одобрением, когда он говорил о Гиббоне (которым искренно восхищался), о Джонсоне и Свифте, когда цитировал Поупа и Грэя, но она одобряла и разрушителей. Был такой безумец, Вордсворт, о чьих революционных воззрениях на литературу Хорнблауэр не мог слушать без содрогания; но леди Барбара что-то в нем находила. Она легонько огорошила Хорнблауэра, объявив Грэя провозвестником этой же школы. Она цитировала Кэмпбела и этого средневекового новатора Скотта. Она добилась, что Хорнблауэр нехотя одобрил новомодную поэму «Рассказ старого моряка», хотя он твердо стоял на своем убеждении, что единственное ее достоинство заключено в содержании, и Поуп бы куда лучше изложил тот же сюжет героическими двустишиями — особенно если б Поупу помогал кто-нибудь, лучше знакомый с морской практикой и навигацией, чем этот хваленый Колдридж.