Капитан Хорнблауэр - Форестер Сесил Скотт. Страница 51

Он взял треуголку — на ней позумент и пуговицы тоже были золотые — и перчатки.

— Готова, дорогая? — спросил он.

— Да, Горацио. — Она давно обнаружила, что ее муж ненавидит несобранность, и покорно старалась не раздражать.

Послеполуденное солнце вспыхивало на золотых пуговицах и галуне, шедший навстречу субалтерн народного ополчения почтительно козырнул. Хорнблауэр заметил, что цеплявшаяся за субалтерна молодая особа разглядывает Марию пристальнее, чем его. Ему даже померещилась жалостливая усмешка в ее глазах. Да, Мария, без сомнения, не та женщина, какую пристало вести под руку офицеру в чинах. Но она его жена, подруга его юности. Надо платить за ту сердечную слабость, которая толкнула его к браку. Маленький Горацио и маленькая Мария умерли от оспы на квартире в Саутси. Он обязан ей преданностью уже по этой причине. Сейчас она, возможно, снова носит под сердцем его дитя. Конечно, это было чистейшим безумием, но безумием, извинительным в человеке, чье сердце разрывается от ревности. Тогда только что стало известно о замужестве леди Барбары. Однако за это безумие тоже надо расплачиваться, расплачиваться нежностью. Лучшие чувства вкупе с природной нерешительностью побуждали его хранить супружескую верность, утешать Марию, притворяться любящим мужем.

Мало того. Гордость никогда не позволит ему публично признать, что он совершил ошибку, влип, как желторотый юнец. Уже из-за одного этого он не мог бы открыто порвать с Марией — даже если бы нашел в себе силы разбить ей сердце. Он вспомнил, как цинично флотские обсуждали личную жизнь Нельсона, а после — Боуэна и Семсона. Пока он верен жене, о нем ничего подобного не скажут. Люди терпимы к чудачеству и смеются над слабостью. Возможно, они дивятся его преданности, но не более того. Пока он ведет себя так, будто Мария для него — единственная женщина в мире, им придется принять на веру: в ней есть нечто, неуловимое для стороннего наблюдателя.

— Мы ведь в «Ангел» идем, дорогой? — прервала его раздумья Мария.

— Да, а что?

— Мы прошли мимо. Я тебе говорила, но ты не слышал.

Они вернулись. Смешливая горничная пропустила их в прохладный полумрак дальних комнат. В обшитой дубом гостиной стояли мужчины и женщины, но Хорнблауэр видел только одну. Леди Барбара была в голубом платье, серо-голубом, под цвет глаз. На груди на золотой цепочке — сапфировый кулон, но глаза лучились ярче сапфиров. Хорнблауэр поклонился и, запинаясь, представил Марию. Комната была как в тумане и только леди Барбару он видел совершенно отчетливо. Со щек ее сошел прежний золотистый загар теперь их покрывала приличествующая знатной даме бледность.

До Хорнблауэра дошло, что кто-то с ним говорит — причем уже некоторое время.

— Очень рад видеть вас здесь, капитан Хорнблауэр, — услышал он. — Позвольте вас представить. Капитан Хорнблауэр — миссис Эллиот. Капитан Хорнблауэр — миссис Болтон. Мой флаг-капитан, капитан Эллиот, с «Плутона». Нет надобности представлять капитана Болтона с «Калигулы» — насколько я понял с его слов, вы вместе служили на «Неустанном».

Туман перед глазами Хорнблауэр понемногу рассеивался. Он пробормотал несколько слов. Тут хозяин гостиницы очень кстати объявил, что обед подан. Пока все рассаживались за круглым столом, Хорнблауэр перевел дух. Напротив оказался Болтон, краснощекий, с незатейливым честным лицом. Хорнблауэр и сейчас ощущал его крепкое дружеское пожатие. Ни в шершавой ладони, ни во всем облике Болтона уж точно не было ничего от высшего света. Кстати, и в миссис Болтон тоже — она сидела справа от Хорнблауэра, между ним и адмиралом, такая же невзрачная, как Мария, так же безвкусно одетая. Это утешило его несказанно.

— Поздравляю вас, капитан, с назначением на «Сатерленд», — сказала леди Барбара слева от Хорнблауэра, и на него легонько повеяло духами. Голова закружилась. Ее аромат, ее голос дурманили, как встарь, он не знал, что ответить.

— Здешний хозяин, — объявил адмирал, погружая половник в большую серебряную супницу, — клялся и божился, что знает секрет приготовления черепахового супа, посему я доверил черепаху его заботам. По счастью, он не соврал. Херес вполне приличный — Джордж, налей хересу.

Хорнблауэр неосторожно отхлебнул слишком горячего супу, обжегся и от этого протрезвел. Повернувшись, он взглянул на адмирала, которому обязан будет верой и правдой служить следующие два-три года и который завоевал руку леди Барбары, не потратив на ухаживания и трех недель. Что ж — высок, представителен, недурен лицом. Сверкающий мундир украшают красная лента и звезда ордена Бани. Лет едва ли сильно за сорок — года на два старше Хорнблауэра — значит, влиятельные родственники выхлопотали ему адмиральский чин в кратчайший возможный срок. Впрочем, полноватая нижняя челюсть выдавала, на взгляд Хорнблауэра, то ли тупость, то ли самовлюбленность — вероятно, и то и другое.

Все это Хорнблауэр успел разглядеть в первые несколько секунд. За этим занятием он чуть не позабыл о приличиях — сидя между леди Барбарой и адмиралом, трудно было не потерять головы. Он поспешил исправиться.

— Надеюсь, леди Барбара, вы в добром здравии? — спросил он. Пытаясь угадать нужный тон, он неожиданно для себя заговорил со своеобразной, суховатой шканцевой вежливостью. Мария, сидевшая рядом с капитаном Эллиотом по другую сторону от леди Барбары, приподняла брови — она всегда чутко улавливала настроения мужа.

— О, да, — спокойно отвечала леди Барбара. — А вы, капитан?

— Горацио здоров, как никогда, — вмешалась Мария.

— Приятно слышать, — сказала леди Барбара, оборачиваясь к ней. — А вот бедного капитана Эллиота до сих пор иногда лихорадит — он во Флиссингене подхватил малярию.

Ход был удачный — между Марией, леди Барбарой и Эллиотом тут же завязался разговор, в котором Хорнблауэру не осталось места. Он немного послушал, потом заставил себя повернуться к миссис Болтон. Та явно не привыкла блистать в светской беседе. Похоже, от нее можно было добиться лишь «да» и «нет», сидевший по другую руку от нее адмирал увлеченно беседовал с миссис Эллиот. Хорнблауэр замкнулся в мрачном молчании. Из разговора двух дам Эллиот вскорости выпал и сидел между ними бессловесный, однако ни Марию, ни леди Барбару это не смутило — они и без его участия продолжали беседовать так увлеченно, что их не отвлекла даже перемена блюд.

— Позвольте отрезать вам говядины, миссис Эллиот? — спрашивал адмирал. — Хорнблауэр, сделайте милость, займитесь утками, они перед вами. Это говяжьи языки, Болтон, местный деликатес — впрочем, вам это, конечно, известно. Попробуете, или вам больше приглянулась говядина? Эллиот, предложите дамам рагу. Может, им по душе заграничные выкрутасы, а я вот не люблю, чтобы мясо мешали с овощами. Там на буфете холодный мясной пирог — хозяин уверял, что прославился именно этими пирогами. Копченая баранина, такую нигде, кроме как в Девоншире, не сыщете. Миссис Хорнблауэр? Барбара, дорогая?

Хорнблауэр в это время нарезал утку. При звуке святого для него имени, столь небрежно оброненного, защемило сердце, и нож, которым он отделял от утиной грудки длинную полосу мяса, застрял посреди надреза. С усилием Хорнблауэр продолжил сие занятие и, поскольку никто за столом жареной утки не пожелал, положил отрезанное себе на тарелку. По крайней мере, ему не пришлось ни с кем встречаться глазами. Мария и леди Барбара все так же беседовали. У Хорнблауэра разыгралось воображение. Ему мерещилось нечто нарочитое в том, как леди Барбара повернула к нему плечо. Быть может увидев Марию и убедившись в его дурном вкусе, она сочла, что его любовь не делает ей чести. Только бы Мария не наговорила чего-нибудь уж совсем глупого и неловкого — он почти не слышал их разговора. Он едва прикоснулся к обильной трапезе — по обыкновению скромный аппетит улетучился совсем. Он жадно пил вино, которое подливал и подливал слуга, потом вдруг сообразил, что делает, и остановился — напиваться он любил еще меньше, чем переедать. После этого он только возил вилкой в тарелке, притворяясь, что ест. К счастью, его соседка миссис Болтон не страдала отсутствием аппетита и молча нажимала на еду — если бы не это, смотреть на них было бы уж совсем тоскливо.