Карафуто - Донченко Олесь. Страница 37

И вот где-то далеко в море, может, за тысячу мыль, неожиданно выплыл из тьмы огонь. Он был оранжевый и холодный. Прошло несколько минут, пока Володя понял, что это восходит месяц. Огромный медно-красный жернов выкатился из морской бездны. Дрожащая оранжево-золотая дорога осветила неистовые пенистые буруны, но по бокам этой широкой месячной полосы море теперь казалось еще более черным.

Звук человеческого голоса прозвучал бы в этой пустыне, как музыка. Но такой голос мог принадлежать также и врагу, и Володя подумал, что пусть лучше будут тоска и одиночество, чем снова оказаться в плену.

Мелькнула мысль, что берег дает значительно больше шансов на скорое возвращение на родину, чем тайга. Ведь в море может появиться пароход, и этот пароход может быть советским, и он заметит сигналы с берега, подающие одиноким юношей…

С новой силой вспыхнуло страстное желание скорое ступить на родную землю. Но вместе с тем Володя понимал, что все это только мечты, так как здесь, на японском берегу, его скорое может заметить японский пограничник, чем советский пароход, который пройдет далеко в море, и над горизонтом только обозначится дым с его труб.

Выбрав сухое место, изнуренный юноша заснул, ему приснилась Инга.

Милая Инга! Володя держал ее загорелую руку и смотрел девушке в глаза. Она сказала, это так ясно слышал Володя:

— Я все думаю о тебе и жду тебя, хороший мой.

Именно так и сказала. И уже уходя, издали крикнула:

— Мы с тобой будем играть снова, как когда-то. Помнишь?

Ну, конечно же — он все помнит, все до мельчайших подробностей. В особенности один день… Жаркий солнечный день… они вдвоем сидели за пианино и играли в четыре руки «Танец Анитры» и «В пещере гномов» Грига. Они сидели у раскрытого окна, и ароматный ветерок шевелил занавеску. Пальцы Инги — тонкие и длинные музыкальные пальцы — легко и быстро бегали по клавишам, как босые ноги Анитры.

Потом Инга заиграла «Блестящее рондо» Вебера. Володя видел, как дрожали золотые волосинки у ее уха. Он наклонялся все ближе, ближе к ее щеке. Вдруг Инга перестала играть и кинула взгляд на Володю. Ее зрачки, круглые, большие, казалось, застыли. Они молча смотрели друг другу в глаза. И вдруг Инга неожиданно поцеловала его в лоб, порывисто отвернулась и снова ударила по клавишам.

— Ей-хо-о!

Володя вздрогнул и проснулся. К нему приближался осадистый толстый японец. Было уже утро.

— Ей-хо-о!

Совсем недалеко, на берегу, стояли люди. Ладонями они заслонялись от солнца и пристально смотрели на Володю.

А толстый японец был уже в пяти шагах.

— Ей-хо! — снова воскликнул он. — Пора вставать!

Володя не знал, что ему делать. Убегать поздно. Да и надо ли убегать? В трех десятках шагов у берега качалась большая шхуна. Ослепляюще блестело стекло на капитанской рубке.

И вмиг юноша представил себе такую картину. Шхуна зашла далеко в море по рыбу. Мимо проходит советский пароход. Володи ясно видит палубе, матросов, веселые лица пассажиров. «Спасите! — кричит Володя. — Я сын геолога Дорошука!» Капитан приказывает спустить шлюпку. Шлюпка прыгает по волнам, и вот она уже совсем подошла к шхуне. Володя бросается в воду и плывет, его подхватывают руки советских моряков…

Юноша закрыл глаза, но когда снова глянул на мир, увидел перед собой того же толстого японца в трусах и в оранжевой майке с белыми полосами.

— Что делаешь? — спрашивает он и щупает Володины мышцы на груди и на руках.

— Ищу работу, — хрипит Володя. — Я иду с лесоразработок…

Японец еще раз больно щупает его мышцы и делает знак следовать за ним.

От шхуны и от рыбаков в трусах и в майках с иероглифами рыболовецкой фирмы на спинах, разит тяжело и неприятно. «Запах сырой рыбы, — догадывается Володя, — и водорослей, гнилых водорослей».

Толстый японец подвел Володю к стройному худому мужчине с биноклем на груди.

— Он ищет работу, капитан.

Капитан вынул записную книжку и долго что-то записывал. Толстый японец ждал.

— Он ищет работу, — сказал вдруг капитан, пряча книжку в нагрудный карман легкого френча. — Если он пригодный, возьмите его, Торадзо.

Толстый японец повел Володю на корму. Деревянная палуба была скользкой от рыбьей чешуи.

— Меня зовут Торадзо, — сказал японец, — а теперь возьми этот канат и завяжи на этом крюке.

Володя быстро и правильно завязал требуемый узел. Наука рулевого Хотти с «Сибиряка» не прошла даром. Торадзо удовлетворенно кивнул головой, когда Володя умело завязал также и шкотный узел, и канатный «крендель», что у моряков называется «штык с шлагом». Можно было думать, что после этого испытания Торадзо назначит Володю боцманом или по крайней мере матросом. Но толстый японец сказал:

— Будешь чистить рыбу.

Торадзо позвал рыбака и велел нему показать Володе его обязанности.

Юноша развернулся, чтобы уйти. Но в этот миг тяжелый удар по голове свалил его с ног. Володя покатился по палубе, чувствуя, как глаза застилает тьма. Через несколько минут он очнулся и встал на ноги. Дрожали колена, губы пересохли. Торадзо встретил его смехом. Володя понял, что японец по-предательски ударил его сзади.

— Сволочь! — вскричал юноша и бросился на Торадзо. Тот выставил вперед левую ногу, чуть нагнулся и, как тараном, ударил Володю головой в живот. С глухим стоном юноша снова упал на палубу.

Рыбак вылил на Володю чашку воды и помог встать.

— Это для первого знакомства, — показал зубы Торадзо. — Будешь послушным — не будешь битым. Запомни это, молокосос.

Рыбак, желтый, как лимон, отвел Володю в помещение для матросов и рабочих-рыбаков. Это были миниатюрные каморки, похожие на клетки. В каждой каморке жило по два рыбака. Страшный смрад наполнял эти помещения. Сквозь небольшой иллюминатор света в каморку попадало очень мало, здесь всегда стоял полумрак. В этих клетках, в этом невыносимом смраде жили, спали, ели и отдыхали рыбаки, работающие на шхуне.

Как оказалось, это был восточный берег Карафуто на неприветливом Охотском море. Шхуна называлась «Никка-мару». На ее борту находилось трое матросов и двадцать рыбаков. Далеко в море «Никка-мару» глушила мотор, и тогда в воду ложились тысячи метров сети. Шхуна медленно маневрировала, и сеть метр за метром исчезала в морской пучине.

Утром доставали добычу. Тогда на палубе шевелилась плоская глубоководная камбала, горбуша — масу, кета — сяке. Иногда попадали на косяки селедок. Тогда наблюдатель на носу шхуны кричал:

— Нисин! Нисин!

Звонил колокол, привязанный к столбу на палубе, и все матросы и рыбаки, как один, выскакивали на этот сигнал со своих клеток-нор. Селедкам преграждали путь, окружали весь косяк, и сети трещали от многих тонн серебристой рыбы.

Вынутую из моря горбушу или кету разрезали вдоль живота и убирали внутренности. Они шли на удобрение, на туковые заводы, поэтому их собирали отдельно в большие чаны.

Разрезал рыбу и Володя. Эта скучная работа удручала своим тупым однообразием. Если были большие уловы, работать приходилось по шестнадцать часов в сутки. Рабочие работали, как автоматы. Раз за разом билась в их руках огромная рыба, потом сверкало острое лезвие ножа, слышался звук вспоротого живота, рыба летела в корзину, а ее внутренности — в чан. И так методично, минута за минутой.

Иногда эту работу перерывал удар и стон. Это незаметно подходил Торадзо и кулаком валил на палубу кого-нибудь из рабочих, который, по его мнению, работал медленнее остальных.

Володя сначала очень удивлялся, что у него не спросило, кто он и откуда. Но потом он понял, что на шхуну «Никка-мару» шли только те, кого нищета довела до отчаяния. Первый год рабочему на «Никка-мару» не платили ни единой иены и требовали подписать контракт на два года беспрерывной работы тут.

Рыбаки на «Никка-мару» были людьми, которые всю жизнь терпели голод и беспросветную нужду и за свою каторжную работу получали горсть третьесортного риса. Эти люди, казалось, уже ничего хорошего не ждали от судьбы, но в их глазах Володя часто замечал зеленые огоньки злой ненависти, если разговор заходил о капитане и Торадзо или о даннасана — хозяине рыболовецкой фирмы, которая владела десятками и сотнями рыболовных шхун и кавасаки.