Карнавал обреченных - Бирюк Людмила Д.. Страница 12

Тот почтительно двумя пальцами взял бумагу. Еще не дочитав до конца, Бакланов каким-то звериным чутьем понял, что государь всецело поддерживает Печерского, и поэтому решил вести себя соответственно его настроению.

– Ну? Что скажете? – царь вышел из-за стола и стал медленно прохаживаться по ковру.

Пауза затягивалась. Бакланову нужно было немедленно что-то ответить, и его изворотливый ум помог ему найти верные слова:

– Могу сказать только одно, ваше императорское величество. Печерский поступил, как настоящий герой! Он не только спасся сам, но и не оставил в беде своих товарищей по несчастью. Да еще спас коменданта! Бог знает, что могло случиться, если б не его храбрость! Судя по рапорту, гауптвахта была полностью затоплена.

Александр резко обернулся.

– Как он там оказался?!

Бакланов прикусил губу. Он не мог объяснить, что поручик был отправлен туда по личному распоряжению великого князя, ибо этим он подвел бы своего шефа. Но и скрывать очевидное было бессмысленно. И тут, в каком-то отчаянном порыве, полковник шагнул к императору и вскинул на него преданные глаза:

– Покарайте меня, государь! Его арестовали по моему приказу! Дело в том, что полковой штандарт…

– Молчать! Отправляйтесь к великому князю и передайте ему мое неудовольствие вашим поступком. А Печерского следует немедленно вернуть в полк. Сию же минуту!

– Слушаюсь, государь!

Бакланов вытянулся и щелкнул каблуками. Отпустив его, царь снова углубился в бумаги, и, чем больше он читал, тем явственнее представлялись ему бесчисленные бедствия, обрушившиеся на город. Слезы туманили его взгляд, мешая читать. В последнее время они всё чаще стали появляться у него на глазах.

– Несчастные люди, – прошептал он, оторвавшись от бумаг. – Потерю имущества еще можно пережить. Но кто вернет матери погибшего ребенка?

И снова вспомнился ему самый черный день его жизни…

Он сидел в своем парадном кабинете, беседуя с генералами. Появился врач-шотландец Виллие, которому государь велел в любое время извещать о состоянии больной Софии. На этот раз доктор почему-то мялся и молчал. «Говорите…» – глухо проронил Александр, предчувствуя беду, и услышал в ответ: «Ваше императорское величество, Господь забрал ее светлую душу».

Ему хотелось завыть… Огромным усилием воли он сдержался и попросил оставить его одного.

Все вышли.

На 12 часов в Красном Селе был назначен императорский смотр войск конной гвардии. Ни у кого не было сомнений в том, что государь отменит парад. Но через пять минут смертельно бледный Александр Павлович вышел к своим генералам и тихо сказал: «Пожалуй, пора ехать, господа».

Его сердце рвалось на части. Страдания усугублялись тем, что ему приходилось сдерживать свои чувства: в присутствии двора он не мог позволить себе в полной мере отдаться своему горю. Снова и снова приходила к нему мысль о том, что, если бы не трон, его жизнь могла быть намного легче.

Прошло пять месяцев с кончины Софии. Рана еще не успела затянуться, как вдруг новая беда – наводнение в Петербурге. Чтобы отвлечься от горьких мыслей, царь стал вспоминать свою первую встречу с маленькой дочерью во дворце Нарышкиных. Ее крошечные ножки в белых атласных туфельках… Но воспоминание принесло только новую боль.

«Прав Костя, что ушел в частную жизнь, – думал он. – Умней всех нас оказался. Никс, дурак, не понимает этого. А я понял, да слишком поздно».

Потом его мысли приняли другой оборот. Как цепко взглянул Бакланов на шкатулку! Нет, это неспроста. Кругом шпионы…

Александр звякнул в колокольчик и послал камердинера за Репниным.

– Вы еще не виделись со своей невестой, князь? – неожиданно спросил царь, когда тот явился. – Впрочем, мой вопрос излишен. Знаю, что вы работаете на износ. Но всему есть предел! Даю вам три дня отпуска, чтобы вы могли встретиться с Натальей Алексеевной.

– Бесконечно признателен вам, ваше величество!

Но Александр не торопился отпустить своего любимца. Он прохаживался по узорчатому турецкому ковру, по привычке разглядывая ногти.

– Послушайте, Репнин, – сказал он наконец. – Мне скоро предстоит путешествие. В мое отсутствие этот кабинет может тайно подвергнуться обыску.

– О Боже, государь…

– Да, да, не удивляйтесь! Вы еще не знаете нравов двора. Меня это не слишком волнует, ибо мне нечего скрывать. Есть только одна вещь, которую я хотел бы спрятать от посторонних глаз.

Александр Павлович сел за стол, выдвинул ящик и вытащил шкатулку из слоновой кости. Положив ее перед собой, он задумчиво провел рукой по крышке.

– Туда, куда я еду, ничего личного взять нельзя. А мне не хотелось бы, чтобы эта вещь попала в чужие руки… Вы сможете сохранить эту шкатулку, князь?

– Без сомнения, государь!

Царь еще некоторое время молча глядел на шкатулку. Потом тряхнул головой и протянул ее Репнину.

– Она заперта не потому, что я вам не доверяю, – пояснил он. – Просто там нет ничего интересного для вас.

По лицу Репнина скользнула тень обиды.

– Государь! Неужели вы думаете, что я…

– Боже упаси! – царь улыбнулся неожиданно тепло. – Ничего подобного у меня и в мыслях не было!

Вырвавшись из дворца, Репнин помчался к дому покойного князя Алексея Порфирьевича Печерского, где теперь жили его дети – Володя и Натали. Швейцар, узнав его, учтиво предложил пожаловать в гостиную и, сопровождая, торопливо объяснил, что господа на лето выехали в Красное Село: молодой князь – в полк, а княжна – на дачу, которую выстроил еще покойный князь Алексей, царствие ему небесное. Когда вернутся? Обещались, как только полк переведут в столицу на зимние квартиры.

В доме, кроме прислуги, находилась только приживалка, мадемуазель Корваль. Чудаковатая пожилая француженка когда-то воспитывала маленькую Натали, выросшую без матери.

Репнин не стал задерживаться в опустевшем доме Печерских. Он вернулся в свой особняк на набережной Мойки, надежно спрятал шкатулку в своем бюро и велел наутро готовить экипаж.

Красное Село не пострадало от наводнения. Жизнь в полку шла по обычному распорядку. Днем – бесконечные учения, манеж, вечером – ужин в кругу друзей. Собирались по очереди то у одного, то у другого. Закуска подавалась в зависимости от средств хозяина. Что же касается горячительных напитков, на это денег господа гусары никогда не жалели. Вино, шампанское, водка и, конечно, старая военная услада – добрая славная жженка лились рекою в луженые глотки усатых вояк. Пьянство не считалось пороком, а главным достоинством была храбрость. Правда, бывало, что «храбрецами» иногда слыли обыкновенные бретеры. Тон задавал командир эскадрона тридцатилетний ротмистр Дмитрий Ломтев. Все его обожали. Юношей он прошел Отечественную войну, в то время как большинство его сверстников успели принять участие только в Заграничных походах. А после Наполеоновской войны ему довелось сражаться на Кавказе, где он тоже показал себя отчаянным храбрецом. Ломтев был небогатым дворянином, но благодаря удачной женитьбе на дочери прославленного генерала Уварова, молодой красавице Екатерине Николаевне, стал обладателем солидного состояния, которое, впрочем, быстро промотал, сам не помня как. На гусарских пирушках его слово было законом. Он был неистощим на выдумки и всевозможные проделки.

Нынешним вечером гусары собрались, чтобы отметить возвращение с гауптвахты молодого поручика Печерского. Помня строгое повеление императора, Бакланов распорядился немедленно доставить поручика в полк. Володю приняли с восторгом и устроили знатную пирушку в его честь.

За окном сгустились сумерки и зажглись первые звезды, когда Ломтев вдруг решительно смел карты со стола и объявил, что предлагает сыграть в другую игру.

– Неужто в рулетку, Митя? – с улыбкой спросил Печерский.

– Что за глупости!

Он предложил всем выйти из дома на лужайку и довольно толково, насколько позволяло выпитое вино, объяснил правила новой игры. Она была проста. Стрелять по бутылке с тридцати шагов. Кто промажет – выпьет бутылку до дна. Сумерки сгущались, луна зашла за тучи, но Ломтев велел ординарцу зажечь четыре факела и вручил их младшим офицерам.