Дорожный иврит - Костырко Сергей Павлович. Страница 22

Разобрался с мобильниками. Поставил местную симку.

Сейчас в душ и спать.

Завтра с Ирой на море в половине восьмого.

3 ноября

7.35 (утром во дворе)

В половине восьмого спустился во дворик на скамейку под гигантской акацией?– с толстенным стволом и кроной-зонтом, накрывающей на уровне третьего этажа двор старинного по здешним меркам тель-авивского дома. Ира выглянула из окна, сказала, что выходит. Закурил вторую в это утро сигарету.

Ветерок. Небо чуть туманное, мутно-голубое.

По двору прошла кошка к мусорным бакам. Лениво, томно, с грацией аристократки невесть в каком поколении. В шаге от мусорного бака последовал легкий, как бы не потребовавший от нее усилия прыжок на край бака. С той же аристократической грацией застыла там, принюхиваясь к смраду из бака.

Женщина из подъезда справа вышла, издали заулыбалась мне и что-то тихо сказала, я ответил «Доброе утро», она повторила сказанное и сделала жест типа: можно у вас сигаретку одолжить. Я протянул пачку, она вытащила сигарету и тихо сказала что-то благодарственное. Но закуривать сразу не стала, в сумочку сигарету положила. Я смотрел ей в спину, как она идет через проход от двора к улице: среднего роста, брюки, полосатый пиджачок, в руках букет цветов упакованный,?– вид вполне респектабельной сорокалетней спортивной женщины. Странно все это. Как и я?– записывающий про кошку и про эту утреннюю женщину, потому что вроде полагается записывать. Надо себя останавливать.

То есть первое, что я должен здесь сделать, это затормозиться. Жить и смотреть как можно медленней, иначе вообще ничего не успею. Избавиться от «наблюдательности туриста-литератора», изучающего жизнь, что, наверно, было естественным в первые приезды сюда, когда еще была сильной острота вот таких мелких деталей и их переживания. Сейчас это стало привычкой, и только. Это мой шестой приезд, и я уже потерял ощущение, что я в чужой стране. В чужой, конечно, но?– привычно, уютно, без радостного напряга.

На первом этаже в окнах Гробмана погас свет. Сейчас выйдет Ира.

12.18 (в кофейне)

Проход к морю. Гробмановская улочка с громким названием Нес Циона (Свет Сиона, Знамя Сиона) за год практически не изменилась. Только при выходе на Яркон на месте небольшой автостоянки строительство.

Старый дом на Ярконе напротив стоянки, которым я всегда любовался, как тель-авивским архитектурным антиквариатом?– трехэтажный, с балконами и эркерами, роскошный когда-то дом-вилла, а сейчас грузная оплывшая от старости орясина с грязными потеками на стенах, с трещинами, с выгоревшей росписью пляжного мотива на стене и вывесками, ставшими давно частью стены,?– дом этот наполовину покрашен, и, похоже, его тоже будут перестраивать, скорей всего подтянут к сегодняшнему щеголеватому стилю улицы Яркон, то есть смоют и закроют на нем всю его красоту.

На пляже высокая будка спасателей, на заборчике вокруг которой мы оставляли вещи под присмотр спасателей, пуста. Ни заборчика, ни спасателей?– сезон кончился.

– Снесут будку. Сгнила. Поставят новую. Будь аккуратен, не бери на пляж ничего ценного. Воруют. Йеменцы и марокканцы. У них тактика: вроде просто так сидят на пляже, расслабляются, но?– выбирают момент и обшаривают оставленные вещи, ценное забирают, тут же в песок зарывают и лежат дальше, как ни в чем ни бывало. Ну а в сумерки приходят и извлекают из песка украденное.

На пляже часть прошлогодней и позапрошлогодней компании тель-авивских людей, купающихся перед началом рабочего дня. А также вечный Фима под самодельным шатром, обложенный газетами, приезжающий сюда рано утром на весь день, то есть практически живущий здесь?– желчный шахтер-пенсионер из Донецка, клянущий и покинутые «Советы», и Израиль; клокотушка Майя, конопатая могучая левая израильтянка, поющая при моем появлении пионерские песни, которые пела лет пятьдесят назад в «Артеке», где ей как дочке коммунистов удалось побывать; красавец-спортсмен программист Сережа из Герцлии с женой Ларисой; московский врач, а теперь редактор народного медицинского журнала Таня и так далее.

Первый заплыв. Вода заметно холоднее, чем в прошлом году, но в прошлом году я приехал сюда почти на месяц раньше. Нырнул, и стало хорошо. Градусов двадцать пять есть.

Доплыл до камней волнореза. Сооружение, когда-то бывшее искусственным, но от времени?– от волн, от ветра и солнца?– вернувшееся в дикое состояние. Камень потрескался, вода как будто вымыла его мякоть, выпятив острые желваки. У кромки воды камень оброс мхом, снизу поднялись водоросли. По каменным откосикам бегают крабы. Волны проделали в щелях и стыках дополнительные проходы, крохотные бухточки и гроты. В них?– постоянный плеск, стоны и клекот стекающей воды. Плюс?– крики чаек и мое дыхание. Ну и – доносящийся с пляжа звонкий стонущий звук деревянных ракеток пляжного бадминтона. Единственный звук, связывающий меня здесь с цивилизацией.

После купания Ира рассказала про склоки между восточными эмигрантами (из Йемена и Марокко) и ашкеназами. Восточные обвиняли ашкеназов в высокомерии и дискриминации. На Доме художников кто-то написал слово «ашкенацим». И Миша, пользуясь своим правом члена Союза художников на свободное представление одной работы, вывесил огромное панно со словосочетанием «Концлагерь ашкеназов». Надпись была сделана на полосе бумаги, покрытой маленькими красными розочками из магазинной бумаги для упаковки гламурного товара. Большинство зрителей так и не поняли нарратива. Был скандал. За Мишу неожиданно вступились представители организации бывших узников немецких лагерей. Они поняли горечь и иронию композиции, остальные?– нет. Меир Шалев выступил в печати с критикой Гробмана. Инцидент обсуждался в Кнессете. И сейчас Миша шутит, что война в Ливане началась из-за него,?– нужно было срочно сплачивать нацию войной, отвлекая израильтян от внутренних национальных проблем.

Кофейня

Кстати, на вывеске она обозначена как «ресторан» Weihenstepan. Есть зал со стеклянными стенами, вход с набережной, и есть пляжный отсек с дощатым проходом между низкими, поставленными в песок столиками с такими же низкими пластмассовыми креслами под выгоревшими синими зонтами. Здесь ты не сидишь, а полулежишь. Досточки дорожки-прохода припорошены песком?– на них вступают люди, идущие с пляжа, по большей части босиком идущие, но уже накинув рубахи или майки.

Парит. Как бы чуть душновато. Детские голоса. Музыка из колонок.

За крайним столиком сидят в плавках. Молодая женщина встала, запустив большие пальцы за нижние края купальных трусиков, расправляет их на аккуратных ягодицах. Жест, который здесь не привлекает внимания.

Мода этого сезона: молодые женщины в открытых купальниках и в широкополых белых шляпах с черной лентой на низкой тулье. Ретро.

Голуби. Вспархивают, присоединяя шелест крыльев к плеску зонтов под ветром.

Рокот вертолета.

Порывистый суматошный парень-официант, и при этом на редкость неторопливый. Пока дождусь своего капучино, всю книжку испишу. Ну и правильно. Куда торопиться? Ты на Востоке.

Темно-изумрудный край моря. Нет, скорее фиолетовый. Плотность темных цветов подчеркнута белыми перышками парусов. Яхты. Легкий ветер.

Возвращение домой

Возвращаясь, сделал небольшой крюк?– к перекрестку улиц Алленби и Бен Иегуды, напоминающему чем-то площади старых южнорусских городов.

Площадь эта, прокаленная солнцем, почти всегда пустынна, редкие машины не в счет. Именно здесь, а не в центре, с его небоскребами и толпами людей и машин, у меня возникает ощущение Тель-Авива как города столичного. И соответственно?– ощущение покоя и незыблемости здешней жизни.

При том, что страна совсем молодая. На земле еще живет множество людей, помнящих времена, когда Израиля не было. Но под соленым ветром с моря, под южным солнцем дома за три-четыре десятилетия становятся столетними. И во взглядах их окон, которыми лениво, сквозь старческую дрему следят за мной, стоящим у края тротуара и ждущим зеленого света в светофоре,?– дыхание веков. Пауза в две тысячи лет сомкнулась?– Иудея из первого века перескочила в двадцать первый на том же месте, с тем же языком, и тем же духом.