Державы верные сыны - Бутенко Владимир Павлович. Страница 37

Урядник Ремезов, избранный общим сходом в войсковой Совет старейшин, с раннего утра был на «бугре», как называли жители атаманский лагерь. Там полукругом были расставлены скамьи, крытые попонами, для почтенных вершителей междоусобий и гражданских проблем. В центре восседал войсковой атаман Семен Никитич Сулин, держа в правой руке насеку. Рядом – два писаря, войсковой казначей, полковники, войсковые старшины и старики. Челобитчики записывались загодя, и атаманский помощник, стоя у плетневой загородки, обнесенной вокруг судилищного места, выкликал страждущих по очереди. Рассмотрение жалоб и просьб не затягивалось, решения атаманским правлением и Советом старейшин принимались чаще всего в один день. Когда же возникали сомнения, поручалось кому-то из старейшин помирить спорщиков на месте. Такое непростое задание получил и Ремезов.

Ранним утром он верхом выехал в станицу Аютинскую, чтобы провести справедливое и окончательное размежевание ее земель и угодий станицы Бузликовской. Путь был недолог, и с взошедшим солнцем делижор был на месте. Сперва он выслушал аютинского атамана, утверждавшего, что граница проходила по середине займища, примыкающего к реке, что на кормовитом луге ранее паслись табуны обеих станиц, а теперь соседи решили оттяпать пастбище в свою пользу. Затем Илья Денисович подробно расспросил атамана Бузликовской. Тот божился, что никогда прежде аютинцы не гоняли лошадей в их угодья. Стало понятно, что супротивники оставались при своих интересах, как и сутки назад на разбирательстве в Черкасске.

Илья Денисович выехал с обеими делегациями в степь, приказав с каждой стороны определить по самому достойному и честному жителю станиц, представить для решения тех, кто возглавляет станичные Советы стариков. Заодно попросил взять с собой икону Николая Чудотворца, особо почитаемого донцами, и – Святое Евангелие.

Две верхоконные группы стали порознь на краю заливного луга. Делижор подозвал к себе стариков.

– Уважаемые старейшины! – внушительно обратился Илья Денисович. – Властью данной мне атаманом поручаю вам, единокровным донским казакам, с Божьей помочью решить спор между станицами на общую правду! Клянитесь на священной книге оба, берите икону и ступайте точно по той границе, какая завсегда была, обоюдно признаваемой.

Приехавший ранее Ремезова войсковой землемер-картовед, идя вслед за стариками, делал точные отметки в своем листе и указывал помощнику, где ставить дубовые заостренные вешки. Тяжба была прекращена на «общую правду»!

Атаманы, изрядно выпившие с давним знакомцем, делижором-урядником, вина, настропалились с ним обратно в Черкасск, где объявлена была под вечер редкая потеха – схватка калмыцких борцов. Издавна казацким делом считались кулачные бои и всевозможные конные состязания. Пристало донцу также в винопитии и стрельбе соперничать. А валяние-шатание друг друга воспринималось черкасцами как пустая забава. Для оной больше подходили инородцы, которые достигли в борьбе изрядного искусства. И на схватки их с большой охотой приходили смотреть не только казаки, но и особы женского пола. Такое послабление сделал им лично войсковой атаман!

Тысячное скопище черкасцев и в этот жаркий час разбавили броские наряды молодаек, старшинских жен, пожелавших поглазеть на сие прелюбопытное зрелище. Илья Денисович, пьяненько улыбаясь, потолкался с дружками, поискал супружницу, но так и не нашел. И лишь погодя вспомнил, что послал ее с девками на степной пай, возле донского берега, косить траву. Не пристало ему, немолодому казаку и члену Совета, косой махать. На то и есть они, бабы!

В изножии холма, где находился лагерь, расстелили большой персидский ковер, украшенный орнаментом и вязью арабских слов. Толпа оживленно наблюдала, как два дюжих калмыка сняли казачьи мундиры и остались в одних шароварах. Оба крутоплечи, загорелы, головы обриты до зеркального блеска. Устроитель борьбы, как принято правилами, приказал своим подручным обильно смазать торсы борцов жиром. Вокруг засмеялись, видя, что и тела стали отливать, как начищенные медные сковородки! Выше и мощней казался парень, ожидавший отправки в полк, а соперником его был усач, должно, служилый и бывалый соплеменник. Судья, тоже из приписных калмыцких казаков, понимающий в борьбе, ударил в бубен. Соперники, набычившись, кинулись друг на друга, помня, что победитель получит денежный приз. За каждого из них были поставлены заклады, и оттого желание взять верх вело их вперед с удвоенной силой!

Молодой богатырь крепко зажал противника руками и попытался швырнуть на спину, но тот выскользнул из объятий, как щука из накидки, вызвав шум и возгласы одобрения. Вновь смельчаки стали сближаться, и служилый броском схватил парня за ноги и опрокинул, норовя придавить лопатками к ковру. Но на сей раз не удалось удержать молодца на ковре. Ускользнул парень, и борьба возобновилась с новым ожесточением! Захваченный зрелищем, Илья Денисович криками подбадривал молодого калмыка, за которого переживал, как если бы это был его Леонтий…

Ратоборство силачей затягивалось, уступать никто не хотел. А закончилось оно неожиданно, – служилый попытался провести подсечку, но повредил ногу в колене. Судья объявил победителем молодца, чему пуще всех обрадовалась женская публика.

Домой приковылял Илья Денисович затемна. И растерялся, не обнаружив женщин. Такое своеволие было для него в диковинку. Казачья кровь, разгораясь, всё сильней приводила его в негодование. Он принялся нюхать табак, ворчать под нос и… крепко уснул, прислонившись головой к балясине крыльца…

День этот выдался облачным. По неоглядному степному простору, по донской долине, с лиловато-сталистой стремниной реки, кочевали причудливые тени, то скрывая солнце, то давая волю отвесным лучам. Косили с самого утра, проводив Илью Денисовича в станицу. Сперва, как водится, валки точно сами укладывались под косой, – коси коса, пока роса. Даже перешучивались, что так можно до обеда всю деляну смахнуть!

Но чем жарче становилось в степи, тем тяжелей работалось. Пырей, напоенный полой водой, с глянцевитыми метелками, вымахнул почти по пояс. Тут казацкая сильная рука на травяной стенке навихляется до изнеможения, а куда справиться женщинам?

Благо, сенокос правили на наделах одни лишь казачки, и можно было сбросить верхнюю одежду и остаться в исподних рубахах. Но и они, мокрые от пота, мало спасали от изматывающего июньского зноя. Устинья Филимоновна, превзошедшая в косьбе науку, недаром заставляла дочь и жиличку срывать по дороге широкие лопухи. В минуты короткого роздыха только под ними и удавалось прятать головы. Мучила жажда, но Устинья Филимоновна разрешала пить лишь по глоточкам. С детства помнила поговорку: вода на траве траву валит, вода на губах – самого косца.

Неподалеку от пая Ремезовых был затравевший лан родственников их, Зубцовых, и вместе со взрослыми выехали в степь и двое мальчишек-близнецов. Они, белобрысые и шустрые, пасли распряженных лошадей, гоняли их к Дону купать и поить. И всякий раз проносились мимо галопом, с громкими криками. Мерджан, обычно сдержанная, увидев, как мчались к спуску сорванцы, по всему, что-то приметила. Она положила косу на землю и перешла межу, направляясь к матери сорвиголов.

– Куда это она? – с недоумением спросила Устинья Филимоновна у дочери. – С какого панталыку?

Марфа пожала плечами.

Возвратившись, Мерджан, косившая в самом конце, где стояла телега и паслась их лошадь, ни о чем не сказала.

Под закат стали сгребать кошенину в валки. Чтобы не возвращаться назад, Мерджан растреножила гнедую, трехлетку донской породы, и собиралась запрягать ее в повозку, когда внимание всех приковал детский вопль. Молодой, очевидно, плохо объезженный жеребец, порвав недоуздок, на бешеном аллюре нес одного из казачат на берег, обрывающийся крутым яром. Мальчишка удерживался на нем лишь благодаря тому, что намертво вцепился в гриву.

В одну минуту Мерджан была уже на своей умной лошадке и, подхлестывая кнутом, пустила ее в намет, наперерез взноровившемуся жеребцу. Все, кто находился в степи, с тревогой следили, чем закончится эта рискованная скачка. Устинья Филимоновна, с дрожью в руке, крестилась и шептала молитву. Марфуша припустила в сторону берега, разбежалась изо всех сил, будто не косила весь день, обливаясь потом, а сидела на лавочке…