Последний часовой - Елисеева Ольга Игоревна. Страница 35

– Поль!!! – Этим восхищенным вздохом Ольга вознаградила его за ожидаемое падение. Ее маленькое сердце, как кулачок, билось в его грудь. Пусти, пусти!

– Я люблю тебя. – Киселев поцеловал ее в тонкую белую нитку пробора. – Я как слепой. Ты прости меня.

– Тебя больше не заберут? – Ее острый подбородок уперся ему в ключицу. – Ты оправдался?

– Не знаю. – Павел Дмитриевич вздохнул. – Меня отпустили. А там…

– Господи, только не тебя, только не тебя… – шептали ее губы. – Я все сделаю. Скажи, к кому поехать? Кого ублажить?

– Не смей! – Он оторвал Ольгу от себя. Ее глаза просительно шарили по его лицу, и Киселеву стоило немалых усилий изобразить гнев. – Все будет хорошо.

Она просияла. Прижалась виском к его плечу, заулыбалась – жалко, по-детски.

– Мое, мое. Не отдам.

Так они сидели. Полчаса? Час? А может, всего минуты три? Оба не ощущали времени.

– Я приехала предупредить. – Ольга отодвинулась от него и положила на плечи обе руки. – Софи, пока тебя не было, затеяла опасную штуку.

– Что тебе до нее? – чуть сонно отозвался Павел Дмитриевич. Пусть не уверяет его в сестринских чувствах.

Ольга и не стала.

– Меня интересуешь только ты, – с восхитительным цинизмом призналась она. – У Софьи собираются поляки. Строят планы. Сестра была у нас в Мисхоре и проболталась, будто ими написана целая петиция, которую надлежит вручить представителям иностранных дворов в Петербурге, когда они съедутся на похороны государя…

Ольга замолчала. Да больше ничего и не требовалось. Генерал сам был способен оценить происходящее. Его едва простили. Если узнают, что жена занимается политическими заговорами в пользу Польши… Тень Следственного комитета вновь замаячила над головой Киселева.

Расставшись с возлюбленной, как оторвав половину себя, Павел Дмитриевич вернулся в Тульчин еще затемно. Дом спал. В розовых облаках батиста почивала под парижским балдахином прекрасная героиня. Нарышкина рассказала ему, где сестра хранит сочиненные ею пламенные призывы о помощи. Ничего глупее и опаснее придумать было нельзя. Генерал поднялся в диванную. Тихий уединенный будуар. Портреты отца и матери графини. Камин с часами на длинной мраморной полке. Самый нехитрый тайник за отъезжающей панелью.

Он взял пачку бумаг в руки. Развел камин и, не читая, стал по листку укладывать на пламя. Нечто подобное Павел Дмитриевич предпринял накануне вызова в Петербург. Среди его документов не было ничего особенного, но в свете грозных обстоятельств любой клочок с неосторожным словом мог оказаться роковым.

– Поль! Что ты делаешь?

Он повернулся к двери. Софи все прочла на его лице.

– Как ты посмел? Это чужое! Тебя не касается!

Генерал тяжело поднялся с колен.

– Пока ты моя жена, все, с тобой связанное, меня касается.

В его голосе было что-то, заставившее Софи попятиться.

– Меня предали. Нетрудно догадаться, кто. Ольга.

Муж молчал.

– Будь проклят день, когда я согласилась венчаться с тобой!

Павел Дмитриевич опять присел на корточки и положил новую порцию бумаги в камин. Жена продолжала осыпать его упреками. Но странное дело: они точно не задевали генерала.

– Твое поведение низко! – Софи была удивлена, что на нее не обращают внимания.

– Ты хочешь, чтобы меня все-таки сослали в Сибирь?

Госпожа Киселева взялась рукой за горло.

– По крайней мере, я смогла бы тебя уважать!

– А теперь приходится терпеть?

Его колючий, враждебный тон был настолько непривычен, что Софья Константиновна села на диван, разглядывая супруга, точно впервые видела. Она так привыкла к смиренному непротивлению, к внутренней подавленности благоверного, что совсем забыла: играет с огнем. Русские – рабы и насильники. Такова их сущность. И в нем, в Поле, этого достаточно, чтобы затушить самые пламенные, самые высокие стремления. Молодой женщине сделалось больно. Она полюбила человека несвободного. И как бы ни пылало ее сердце, никто не в силах подарить ему вольность, которой он боится, бежит и не хочет.

– Я все равно поеду в Петербург. – Софья повернула к мужу сухие, без слез глаза. – Расскажу представителям держав то, что было в этих бумагах.

Генерал пожал плечами. Без документов ее миссия лишена смысла.

– Полагаешь, я посажу тебя под арест? Это было бы доказательством моего неравнодушия.

Глава 10

Верные слуги

– Но, Боже мой, что же вы станете делать, коли за вами придут?

Елизавета Михайловна робко приблизилась к столу. Она была дочерью самого знаменитого русского реформатора, его имя открыло бы ей двери в любой европейский салон. Но дома после 14 декабря от всех гостиных им было отказано. Великое дело – репутация! Не нужно никакого дознания, чтобы забрать отца в крепость!

Сам Михайло Михайлович чувствовал себя скверно – сидел в вольтеровском кресле, завернувшись шотландским пледом, и отказывался писать. Что с ним случалось не часто. Бумага сама по себе – ее голубоватая гладь, ребрышки водяных знаков, золотой обрез – возбуждала старика особым, одним чиновникам высокого полета ведомым образом. Как юноша спешит на свидание с возлюбленной, как он нетерпелив и томен, прикасаясь к ее шелковистой коже, как несдержан, срывая стыдливый наряд и проникая меж плотных лепестков розы, как упоен, сломив последнюю преграду, – так бывает заинтригован человек пера при виде стопы гербовой бумаги. Что-то еще будет написано на ней, что нарисовано? Поэма о русалке, дивный профиль в завитках, схема преобразования Департамента государственных имуществ…

Тайны будущего чистая бумага хранит свято.

– И чего ты всполошилась, глупая? – Михайло Михайлович поманил дочь к себе. – Велика важность, арестуют. Наденут колодки и поведут, да им цена два с полтиной, чего бояться?

Елизавета Михайловна опустилась на пол и обняла колени отца.

– Сказывают, государь об вас Карамзину отозвался неласково. Около меня, говорил, русского царя, нет ни одного человека, который умел бы толком составить манифест на родном языке. Кроме Сперанского, а его не сегодня завтра увезут в Петропавловку!

Отец потрепал ее по макушке.

– Обо мне Карамзину, мне о Карамзине. Такое его государево место. Прежний, во всяком случае, поступал именно так. А нынешний, думаю, – переиздание, дополненное и ухудшенное.

– Но вы же совсем иное говорили 13 декабря, как вернулись из Совета! – всплеснула руками молодая дама.

– То при людях, – вздохнул старик. Впрочем, какой старик? Ему пятьдесят три и очень хочется работать.

13-го утром, войдя в кабинет, отец потребовал от Лизы снять траур.

– Разве государь приехал? – удивилась молодая дама. – Из Варшавы?

– Государь здесь, – веско подчеркнул сановник. – Решение принято.

– Николай? Не правда ли? – Мигом оживилась дочь. – Не знаю, как мужчины, а все дамы будут за него!

О, эти балы в Аничковом дворце, они кому угодно вскружат голову!

– Хорошенькая у него защита! – рассмеялся Гавриил Батеньков, переписывавший за особым столиком бумаги Сибирского комитета. Он служил при Сперанском еще со времен генерал-губернаторства, был привезен им в Петербург и часто подвизался в роли секретаря. – Чепчиками вы ружья собираетесь закидывать или подвязками пушки затыкать?

Какие ружья? Какие пушки? Тогда Елизавета Михайловна даже не обратила внимания. Почла мелкой ревностью нищего провинциала к самому желанному кавалеру Петербурга. Но теперь, когда Батеньков, Рылеев, Муравьев, Трубецкой, Бестужевы были арестованы, она задавалась вопросом, мог ли отец не знать о готовящихся ужасах? Мог ли Габриэль, живя в их доме и почитая сибирского начальника за второго родителя, не поделиться с ним?

Ах, если бы она одна мучилась подобными сомнениями! Но те же мысли, должно быть, приходили в головы следователям!

Отец ждал. Ждал и безмолвствовал. Тихо перенося новые подозрения и новую, вот-вот готовую разразиться немилость. Девять лет он провел в ссылке. Не беда, что с 1816 года губернаторствовал в Пензе, а с 1819-го в Сибири. Разве то не была опала? Удаление от власти. Ведь у нас только тогда и расположены трудиться, когда в руках единственная в мире сила – сам венценосец. Остальное – не в счет.