Последний часовой - Елисеева Ольга Игоревна. Страница 55

После войны многие, воспламенясь любовью к родине, жаждали улучшений. Однажды на прогулке государь подозвал к себе генерал-адъютанта, на грех случившегося возле Царскосельского пруда. Бенкендорф как раз надрал пионов в собственном садике и, ожидая Лизхен, прохаживался, как кот по крыше.

– Я слышал, Мишель Орлов зовет вас в Орден русских рыцарей?

Александр Христофорович побелел. Еще не хватало! Вызвать монарший гнев как раз на пороге новой должности – начальника штаба гвардейского корпуса. И женитьбы!

– Не беспокойтесь ни о чем, – милостиво кивнул Ангел. – Благо отечества ближе моему сердцу, чем многие думают. Скажите товарищам, что я не могу примкнуть к ним открыто. Но прошу и меня считать как бы сочленом нового общества.

Получалось, что Бенкендорф еще не дал согласия на приглашение Орлова, а отступить уже не мог. Сам император постучал за него в двери ордена. Да еще столь ласково. Сейчас Александру Христофоровичу вспоминались слова арестованного Мишеля, будто Ангел вталкивал людей в заговор. «Стало быть, он и меня почитал мятежником?» Или… всегда благонамеренный, не потерпевший бы ничего противоправительственного генерал-адъютант мыслился как око государево? Присланное для пригляда? Тогда царь ставил его в двойственное положение, заранее лишал доверия товарищей.

Только теперь Бенкендорф запоздало задумался над такими вещами. А в те дни, почувствовав, что другие «рыцари» говорят ему не все, просто отошел. Чем, без сомнения, вызвал гнев императора. Ангел ничего не сказал. Но Александр Христофорович ощутил холод. Мог ли он знать, что нарушил игру? Что в нем видели шмеля, попавшего в сердцевину закрытого цветка и съевшего пыльцу еще до того, как бутон лопнул?

Это ли определило неуспех «рыцарей»? Орден не двинулся дальше устава. Мишель переписывался с Мамоновым пару лет. Потом бросил, подавшись вместе с Тургеневым в Союз благоденствия. Бенкендорфа туда уже не звали. А прояви он терпение, и Александр получил бы своего человека в грудной клетке мятежа.

Ездок устал от мыслей и снова задремал. Старинный приятель, к которому он ехал, не отличался ни приветливостью, ни гостеприимством. Зато слыл оригиналом самого опасного толка. Сын предпоследнего фаворита Екатерины II – графа Дмитриева-Мамонова, – Матвей Александрович рано осиротел и буквально помешался на собственном происхождении. Он ненавидел мать, несчастную глупенькую фрейлину, покусившуюся на любовника госпожи, и приписывал своему появлению на свет таинственные обстоятельства. Бенкендорф однажды слышал, как в разговоре с Орловым Матвей назвал императора Павла «мой покойный брат». Надо же!

Его карьера началась легко, в двадцать лет Мамонов был уже обер-прокурором Сената. Горячий и дерзкий, он мало с кем ладил, чему способствовала нервная, художественная натура – стихи, акварели. В войну сформировал свой конный полк, угробив почти все состояние. Участвовал в Бородине, под Тарутином, Малоярославцем, погромыхивал золотой саблей, именовался генерал-майором, но… подрался с кем-то из австрийских союзников, к чему государь бывал очень щепетилен. Полк раскассировали, самого отдали в штаб кавалерийского корпуса. Обычная история. Кто не хлебал лаптем царской благодарности?

Другой бы смолчал. Подавился самолюбием. Но Мамонов закусил удила. Подал в отставку. Совсем как когда-то Воронцов. Мише повезло. И сам кроткий, и жена не дала душе закрыться в скорлупу. Нашел дело. Вернее, выпросил. Оно одно держит человека в вертикальном положении. А Матвей не смог.

Ушел от мира. Уполз в берлогу зализывать раны. Да так и остался, позволив обиде взять над собой верх. Орлов говорил, что граф Мамонов боится показываться на люди. Что-то в нем сломалось. «Рыцари» для него не игра, а месть. Чужих видеть не может. Они вызывают в нем приступы гнева. Мишель жаловался, что с каждым приездом замечает, как рассудок затворника погружается в хаос.

А ведь вопрос о кольце-печатке был не из тех, которые задают сумасшедшим.

Вид на имение открылся при переезде через Пахру. Ямщик перекрестился на церковь дивной красоты – точно белая свеча в пламени закатного солнца.

– Вона! Диво басурманское.

– Не нравится?

– Для чего? Пригожая. Тока не наша.

Храм действительно выглядел странновато. Четыре вскругленных предела из ограненного камня, а над ними высокая башня под золотой короной вместо купола. Богатейшая резьба и фигуры апостолов придавали ему облик римской базилики.

Желтый дом с белой колоннадой и львами у крыльца помещался на возвышении. От него к готическим воротам с черной чугунной решеткой спускались цветники. Мужики возили на двор дрова. От реки сновали прачки с корзинами белья. Кухня, расположенная во флигеле, топилась, выпуская в небо струйки дыма, пронзительно-сизые в предвечернем воздухе. Даже оживленная присутствием человека, эта картина почему-то показалась Бенкендорфу грустной. Мысли о хозяине здешних мест навевали меланхолию.

– Послушай, любезнейший, – обратился гость к мужику на воротах. Тот шарахнулся от него как от чумного. – Передай управляющему, что приехал старинный знакомец его барина…

– Не велено, – отчеканил привратник давно заученную фразу и очумело уставился на ездока. Видимо, сюда давно не заглядывали соседи.

– Я тебе что, остолоп, сказал?! – Генерал выпрямился в возке.

Но дворовый не тронулся с места.

– Проезжай своей дорогой, мил человек, – отозвался он с рассудительным дружелюбием. – Барин у нас больно безобразит.

– Я вот тебя сейчас зарублю! – Бенкендорф не привык терять время с дураками. – Отворяй ворота!

Угроза подействовала. Кряхтя: «Вольному воля», – привратник сполз с приступки под козырьком и вразвалку поплелся вынимать засов. Кибитка въехала во двор. Ее появление вызвало переполох. Бабы бросили носить белье, мужики грузить дрова и оторопело уставились на гостя.

– Дядь, а дядь, а чегой-то вам тут надо? – Мальчишка лет пяти – видно, сын прачки, – подойдя к возку, вытер сопливый палец об оглоблю.

Не сказать, чтобы обитатели усадьбы боялись барина. Скорее они существовали здесь сами по себе. А он где-то там, в глубине дома, сам по себе. Не брошенный ими, но и не сующийся в их жизнь.

– Желаю видеть вашего хозяина, – заявил генерал, вылезая на землю. – Где управляющий?

Не вдруг явился управляющий. Окинул гостя подозрительным взглядом.

– Его сиятельство никого не принимает.

– А ну, бестия, веди меня в дом. – Александр Христофорович взялся за эфес сабли. У него родилось подозрение, что лукавые холопы просто повязали своего безумного барина и держат взаперти, если не уморили голодом. – Не думаю, чтобы твой хозяин настолько позабылся и выгнал проезжего на ночь глядя.

Нехотя управляющий потащился к крыльцу, всем видом показывая, что происходящее лишено смысла.

– Его сиятельство граф Матвей Александрович уже пять лет не выходит к гостям.

Может, его и в живых-то нет?

Двери распахнулись, и Бенкендорф не без замирания сердца вступил в просторный вестибюль. Пол был давно не метен. На нем оставались грязные следы, которые никто и не думал вытирать. Лакеи не явились. Некому оказалось принять шинель и фуражку. Мерзость запустения царила кругом. Роскошный дворец ветшал и, вероятно, разворовывался по крохам.

– Вы что же, и печей не топите? – осведомился генерал.

– Зачем? – пожал плечами управляющий. – Здесь никто не живет. – И тут же с опаской добавил: – В графских комнатах, вестимо, топим.

– Вот и веди меня в графские комнаты.

– Не можно. Их сиятельство Матвей Александрович давно уж запретили нам входить. Записками свои распоряжения отдают. Где убрать, что постирать. Обедают одни. Мы все ставим и уходим. Они садятся. Вот, изволите видеть, последний приказ. – Управляющий вытащил из кармана мятую бумажку.

Бенкендорф не без подозрения взял ее в руки. «Кто в доме моем, видел я, на детей кричал? Звать их ко мне пировать, а кто ослушается, тому буду голову сечь».