Эльфийский Камень Сна - Черри Кэролайн Дженис. Страница 33

— Сдавайтесь, — закричал один из всадников Ан Бега, подъезжая под самые стены. — Ваш замок обречен; ваш господин убит, король разгромлен, и армия его бежала. Спасайтесь сами и спасайте жизни госпожи и ее дочери — мы не причиним им вреда. Скага! Где Скага?

— Здесь! — прорычал старый воин, склоняясь со стены. — Возьми обратно эту ложь! Вы всегда были лжецами, и вы солгали и в первом, и во втором.

Пришпорив лошадь, к воротам подскакал второй всадник, держа на пике какой-то темный шар — голову с запекшимися в крови волосами и с обезображенным лицом. И он швырнул ее в ворота.

— Вот ваш господин! Предлагай свои условия, Скага! Когда вернемся, мы с вами говорить уже не станем.

Госпожа Бранвин напряглась, и рука ее обмякла в ладони Кирана, и когда он прижал ее к себе, желая поддержать, она чуть не упала, повиснув на нем.

— Прочь! — заревел Скага. — Лжецы!

Из всадников кто-то натянул лук.

— Берегись! — закричал Киран, но Скага видел и метнулся в сторону, и стрела просвистела мимо, бесцельно улетев куда-то. В ответ со стен обрушился целый ливень стрел, и всадники не без потерь поскакали прочь, оставив валяться зеленое знамя в грязи и окровавленную голову у ворот Кер Велла.

— Все это ложь! — повернувшись закричал Киран, чтобы его слышали на стенах и во дворе внизу. — Ваш господин послал меня, чтоб я предупредил вас о подобных кознях — фальшивое знамя и изуродованное лицо какого-то бедняги — все это ложь!

Отчаяние сквозило в его призыве, быть может, потому, что сам он верил в него лишь наполовину. Весь замок словно окаменел — никто не шевелился, никто ни в чем не был уверен.

— Когда Ан Бег говорил правду? — загрохотал Скага. — Мы предпочтем послушать гонца короля, чем самые медоточивые их слова. Они знают, что у них осталась последняя надежда. Король выиграл сражение. Король идет сюда с нашим господином, Дру и господином Донна. Кто в этом сомневается?

— То был не мой отец! — откинув капюшон, громким и чистым голосом выкрикнула Бранвин. — Я видела и говорю вам — то не он!

Горстка людей приободрилась, а ее примеру последовали и остальные. Поднялся шум, воины замахали оружием и забряцали щитами, у кого они были.

— Пойдем в замок, — взмолился Киран и взял Бранвин за руку. — Поспешим, твоя матушка могла уже прослышать.

— Похороните ее, — содрогнувшись и зарыдав, распорядилась она, и Киран посмотрел на Скагу.

— Я прослежу за этим, — ответил Скага и, велев своим людям смотреть в оба, направился к воротам. Киран укрыл краем своего плаща Бранвин и повел ее в башню, в свет факелов и тепло, чтобы самим сообщить о происшедшем.

Но отведя Бранвин к матери и дав ей полный отчет, он снова спустился во двор к Скаге.

— Он? — спросил он Скагу, улучив момент, когда их никто не слышал.

— Нет, — ответил Скага, — взор его был темен и суров. — Я знаю это по старому шраму, который был у моего господина; но они обезобразили его до неузнаваемости. Мы похоронили ее. Их ли то был человек или наш — мы не знаем. Скорее их, но к чему рисковать.

Киран ничего не сказал и отвернулся, не удивившись, ибо он сражался со сбродом Ан Бега не первый год, но его продолжало воротить от них. Он жаждал битвы с оружием в руках, чтобы достойно ответить этим людям. Но час еще не настал. Нападающих не было видно. Неприятель надеялся, что увиденное повергнет их в размышления.

Весь день стояла тишина. Киран сидел в зале, пытаясь дремать в те редкие минуты покоя между видениями кровавого поля и еще более страшными зрелищами гневного Элда, шелестящего за стенами. То и дело он просыпался в испуге и долго глядел на привычные домашние вещи — на каменную серость стен или на языки пламени в очаге, прислушиваясь к человеческой речи входящего и выходящего люда. Пришла и посидела с ним Бранвин — и он был благодарен за привнесенный ею мир.

— Киран, — время от времени доносился до него слабый зов, разрушая его спокойствие, но он не обращал на него внимания.

В ту ночь они вдвое увеличили число караульных, не веря уже ни во что; но в зале пылал очаг, и было уютно. К Кирану вернулся аппетит, и снова арфист исполнял им воинственные песни, вселяя в них мужество: и лишь камень мучил его — в ушах его звучали другие мотивы, более медленные и нечеловеческой мелодичности, превращая звучавшие песни в угрюмый диссонанс. И слезы бежали по его щекам. Но арфист принимал их на свой счет и радовался, чувствуя себя польщенным. Киран же не осмеливался ничего сказать.

А дальше его ждала кровать и одиночество, и тьма, но хуже всего — тишина, в которой он слышал лишь внутренние отголоски, и нечем их было заглушить. Он постыдился просить еще света, как малое дитя, и все же пожалел, что не попросил, когда все легли и он остался один.

Он не стал задувать лампаду, так подкрутив фитиль, чтоб он горел как можно дольше. В молчании он с камнем вел войну с воспоминаниями, не принадлежавшими ему, в которых не было ничего человеческого; они становились все явственнее и мощнее за долгие часы одиночества, так что даже пробуждение не ограждало от потока образов, обрушивавшегося на него.

Лиэслиа. И нечто большее, чем воспоминания. Он впитывал природу того, кто лелеял эти сны так долго, гордость, не признававшую ничего, из того, что он считал добрым и красивым, раскидывавшую перед ним такие эльфийские красоты, что на их фоне все бледнело и он ощущал печаль собственного мира. Он попытался снять камень при свете, но это оказалось еще страшнее, ибо он тут же ощутил ноющую боль — осознание того, что часть его пребывала в черном Элде. И тут же он почувствовал, что за ним следят, и ночь стала казаться темнее и мрачнее, а язычок пламени слабее и тусклее. Он поспешно надел цепь себе на шею, дав камню лечь на своей груди, и боль растаяла… зато вернулись мучительные яркие видения.

Потом лампада погасла, и он остался лежать во тьме. В комнате царила мертвая тишина, и отгонять воспоминания ему было все труднее и труднее.

— Спи, — прошептала издали Арафель с жалостью в голосе. — Ах, Киран, спи.

— Я — человек, — ответил он ей шепотом. — Но перестану им быть, если отдамся камню.

И музыка пришла к нему — нежное пение, ласкавшее и наполнявшее невыразимой истомой, убаюкивая все его чувства. Он невольно заснул, и сны вползли в него, сны о гордом князе Лиэслиа, о его сжигающей гордыне, а иногда и бессердечии. Он тосковал по солнцу, которое вернуло бы к действительности привычные, обычные вещи; и когда наконец солнце встало, он уронил голову на руки и заснул настоящим сном, окончив битву за свою душу.

Кто-то кричал. Он проснулся от медного воя тревоги и от криков, доносившихся с улицы, что готовится штурм. «К оружию!» — разносилось по коридорам Кер Велла и из дальних дворов. «К оружию и к бою!»

Страх поднял его на ноги, страх и безумное облегчение, что наконец враг был не внутри него, но снаружи и уязвимый для оружия в человеческих руках. Он натянул одежду и бросился в зал с остальными в поисках Скаги — вниз по лестнице в оружейную. Скага вооружался, с ним были и другие.

— Дайте мне оружие, — взмолился Киран, и Скага распорядился. Мальчики бросились измерять его, подыскивая доспехи по размеру. Звуки тревоги затихли. Все готовились к сражению. Мальчики вбегали и выбегали с колчанами стрел, и комната дымилась от разогреваемого масла. Его зашнуровали в кожи, и пажи со всех ног примчались со старой кольчугой. Киран нагнулся, и они просунули в нее его руки и голову; он выпрямился, и она впилась в его тело, пронзая ледяными иглами и ядом. «Нет», — услышал он настойчивый шепот, моливший его, но не обратил на него внимания. «Нет», — надрываясь, кричал уже он сам, чувствуя, как просачивается яд в его члены, леденя и лишая его сил. Слезы подступили к его глазам, а во рту появился горький и резкий привкус железа. Они зашнуровали его, и он встал; они пристегнули меч, и Скага в полном вооружении воззрился на него в изумлении, ибо члены Кирана ослабли, и пот струился по его лицу, замерзая на ветру. Боль нарастала, вгрызаясь в его кости и мозг, лишая его чувств.