В небе Чукотки. Записки полярного летчика - Каминский Михаил Николаевич. Страница 36

Мы помогли запустить подогретый мотор, и через сорок минут оба самолета благополучно приземлились на реке против «Снежного».

В дальнейшем выяснилось, что Пухов произвел посадку с первой попытки. Случайно он вышел на ровную поляну сбоку от реки. Поляна была покрыта низким кустарником, кусты позволили увидеть землю и благополучно приземлиться. Было порвано лишь полотно в нижних крыльях.

Но в положении экипажей Пухова и нашем была существенная разница. Эту разницу определил опыт бортмеханика Берендеева, Он был постарше нас годами с авиационным стажем и, к его чести будет сказано, отличался большим здравым смыслом.

Так вот, Николай Михайлович Берендеев, послушав Анадыре наши рассуждения, что палатка, дескать, ни чему, так как, «если один сядет на вынужденную, другой окажет ему помощь», ничего не сказал, однако палаточку припрятал. Так же втихую он запрятал мешочек сухарей и пшена. И это выручило экипаж в тяжелые дни. Они не страдали от холода, как мы, в палатке в' время горела паяльная лампа, и люди нормально спали и ели.

Берендеев не стал разбавлять воду спиртом, а снял с самолета дополнительный бензобак, прорезал в нем люк и заранее приготовил из снега воду. Заплаты на порванные крылья он приклеивал сгущенным молоком, и они отлично выдержали перелет.

Но зато, когда потеплело, у него все было исправно и готово к запуску. К моменту нашей посадки мотор был нагрет, и мы помогли лишь залить воду и дернуть винт.

Берендеев дал нам с Митей памятный урок находчивости и предусмотрительности.

ЕЩЕ ОДИН «УЧИТЕЛЬ»

Казалось бы, история с вынужденной на этом должна была закончиться. Но в наш «университет» пришел еще один учитель. Мы были наслышаны о нем, но лично не знакомы.

Этим учителем оказалась чукотская пурга. Среди дня небо покрылось сплошной облачностью и подул несильный ветер. Наши самолеты были укреплены по методу каманинцев: под крылом на расчищенный от снега лед укладывались концы троса, на которые сверху набрасывался снег и пропитывался затем водой. Образовывался снежно–ледовый якорь. Мы с Митей решили перестраховаться. Я вырубил во льду лунки глубиной в сорок сантиметров и заложил в них поленья, обвязанные тросом.

Потом этот якорь заморозил и привязал его к крепежным кольцам самолета. Придя после работы на обед, мы детали в столовой весь экипаж Пухова. Николай Иванович был под хмельком и наигрывал на гитаре. Я доложил ему о своем решении усилить крепление самолета. Не поворачивая головы, он, как показалось, презрительно ответил; «Обжегся на молоке — дуешь на воду!» — и опять забренчал на гитаре, считая вопрос исчерпанным. Мы молча пообедали и ушли в свои комнаты.

Ночью поднялась пурга. Ветер шутя перекатывал бочки с бензином, разметал поленницу дров и сорвал крышу со склада. А с рассветом совхозный сторож, приставленный для охраны к самолетам, поднял тревогу: на стоянке не оказалось самолета Пухова.

Не сговариваясь, я и Митя кинулись вместе с Берендеевым искать самолет. Обнаружили его на той стороне реки, за семьсот метров от стоянки. Концы нижних крыльев, рули хвостового оперения и стойка хвостовой лыжи были поломаны. Картина была печальной, и нам оставалось радоваться, что пострадал лишь один самолет. Мы укрепили самолет Пухова на месте и были вынуждены ждать, пока кончится пурга.

У Пухова, как ни странно, хватило выдержки сидеть дома в ожидании нашего доклада. Выслушав его, он назначил меня председателем аварийной комиссии. Через два часа я вручил ему акт на аварию, при этом произошел такой диалог:

— Что ты здесь написал?

— Акт на поломку самолета.

— Что за чепуха! Разве так пишут акты? Надо написать, что пурга была такой сильной, что крепежные кольца самолета вырвало из лонжеронов, поэтому самолет был сорван со стоянки и потерпел аварию. Ясно? — в его голосе появилась обманчивая теплота.

— Это же неправда!

— А ты что, дал клятву бороться за правду? — спросил Пухов раздраженно. — Здесь вся правда в нас самих. Что напишем, то и будет правдой!

— Довольно странное понятие о правде, — возразил я. — При всем желании помочь тебе другого написать не могу,

— Не учи меня жить! Проживу без твоих нотаций! Скажи Островенко, чтобы перегрузил все с моего самолета на твой. Я поведу его до Маркова.

— Воля твоя. Ты командир. Но в Анадырь я попаду на своем самолете сам.

— Ну это мы еще посмотрим! — И он со злость бросил на стол аварийный акт.

УРОК МУДРОПИ

Я понял, что этого мне Пухов не простит! Разыскав Щетинина, я пересказал ему происшедший разговор, Николай Денисович долго молчал, разглаживая ладонью щетину на подбородке. Не любил он конфликтных ситуаций в незнакомом ему деле. Ответил так:

— Сегодня же я направлю радиограмму Волобуеву Пусть прилетает и разбирается в ваших делах. Я ни черта не смыслю в авиации, ты уж не взыщи с меня, но и кое–что соображаю в людях. Мне не нравится поведение Николая Ивановича. Высокомерие и заносчивого никогда не украшали коммунистов. Но ему оказала доверие Москва, и не в моих силах лишать его прав. Ты правильно поступил, что не стал спорить из–за полета Маркове, И по–своему прав, желая вернуться на базу на своем самолете. Ты его сохранил, и это твое моральное право. Но не забывай, что Пухов командир и ты обязан ему подчиниться, даже если он не прав. Его поправят те, кто стоит выше.

Видя, что огорчил меня своим ответом, он дружелюбно положил руку на плечо, как бы усаживая на место, и продолжал:

— Ты подожди, не горячись! Я еще не кончил. Там вот что я скажу о тебе и Мите. Вас застала внезапность. Это могучая сила, она ломает и не таких. Но вы не испугались. В основном вы справились со сложившейся обстановкой. А ведь вы городские люди и попали в переплет, где и более опытные могли сдрейфить. По существу, это было испытание вашей моральной и гражданской прочности. И вы его выдержали. Это глазное, а остальное образуется, ты уж мне поверь. Иди и не переживай. И не давай Пухову повода для нападок.

Не скажу, что речь Щетинина меня ободрила. Я ушел от него расстроенный.

Через день пурга стихла, как будто ее и не было.

Опять стало тихо, над головой синело небо, мороз не превышал 35 градусов. С грустью я смотрел с высокого берега, как готовили мой самолет для полета в Маркого. Было невыразимо обидно, что все так нескладно началось у меня на Чукотке. Я не заметил, как подошел ко мне сзади Янсон и, опустив руку на плечо, с несвойственной ему мягкостью в голосе сказал:

— Грустите, товарищ Каминский! — Он так и не смог перейти на другую, менее официальную форму обращения. — Сейчас я улетаю, и мы не скоро встретимся. Несколько слов на прощанье. Не скрою, вначале я думал, что вы из породы романтиков. У них хорошие побуждения, но, как правило, мало средств для их реализации. По крайней мере, я чаще встречал таких и привык им не доверять в серьезном деле. Я изменил свое мнение о вас. В серьезном деле вы, как это у вас, русских, говорят, — выдюжили. В моих глазах это самое важное. Эта страна, — он сделал широкий жест, как бы показывая страну, — как чистый лист бумаги. Никто не знает, что на нем будет написано. Я убежден, что сегодняшним Колумбам необходимы самолеты. Без них эту страну не завоюешь. Верю, что вы будете полезны Чукотке. Желаю вам успехов.

Он пожал мне руку и, казалось, хотел отойти, но вновь вернулся и добавил:

— Ваш Пухов пустозвон. Не переживайте из–за его нападок. А вот Митя мне нравится, на него вы можете положиться. Ну, до свидания. Еще раз желаю вам всего доброго!

В совхозе Янсон занимался своими делами, встречались мы с ним за эти дни два раза, в столовой. Он держался сухо и официально. Потому его слова удивили своей неожиданностью и, не скрою, растрогали.

По существу, Янсон продолжил сказанное Щетининым. Они как бы подвели итоги нашей вынужденной посадки. Слова Щетинина: «Испытание прочности» — выразили эти итоги кратко и в то же время глубоко. Все пережитое они высветили с неожиданной стороны. Я только горевал о нескладицах, которые одна за другой преследовали нас со дня вылета из Анадыря. Мы с Митей самокритично признали их результатом не только неопытности, но и легкомыслия. Чем больше я размышлял, тем больше соглашался с мудрой справедливостью старших товарищей. Ведь они могли бы усмотреть только лишения, какие претерпели из–за нас. Но они не обиду высказали, а надежду, что мы окажемся не гастролерами и сделаем на Чукотке то, ради чего приехали.