Белые лодьи - Афиногенов Владимир Дмитриевич. Страница 18

В лупанаре находились и русские, и хазарские, и печенежские, и арабские женщины, были и аланки. Верили они в одного бога — свободу. Этим и жили. Некоторые дурочки даже верили в любовь, в счастье; что придет хороший богатый человек, сжалится над какой-нибудь из них, заплатит хозяину и возьмет в жены… Такие не приходили. Но молодые продолжали надеяться и ждать…

Постарше, а все они уже были отъявленные плутовки, в свободное от работы время любили порассуждать с грамотным хозяином о жизни, о судьбе, о звездах, о заморских чудесах, о вере. На тему о вере — охотно, особенно в часы, когда начиналась церковная служба и когда хозяин запирал их в доме.

Самая бойкая из всех — сарацинка Малика, такая же крутобедрая, с узкой талией, как танцовщицы на настенных росписях в терме Сулеймана, знавшая всю подноготную жизни своего хозяина, спрашивала, кокетливо выгибая насурмленную бровь:

— Дядя Асаф, а почему вы, хазарин, приняли иудейскую веру, а не христианскую или магометанскую?..

Владелец «Прекрасной гавани» велел своим блудницам постарше называть себя «дядей», а молодым — «папашкой».

Умный хазарин прищуривал глаз, показывая в улыбке еще ровные, сохранившиеся для его возраста зубы (Асафу шел седьмой десяток):

— Дорогая Малика, ты знаешь, что я тебя люблю. И скоро, наверное, отпущу тебя на волю…

При этих словах Малика фыркала и говорила:

— Дядя Асаф, я слышала это еще тогда, когда называла вас папашкой…

Хазарин, будто не слыша Малику, продолжал:

— Скажу, почему я принял иудейскую веру… Но давайте начнем с того, почему я не христианин. Во-первых, если бы я исповедовал Христову веру, то не мог бы содержать вас, мои куропатки… Что такое христианство?.. Когда я состоял начальником конной гвардии у кагана, на эту тему любил говорить с мудрецом из Византии. Много хорошего в этой вере, но слишком она долготерпима, добра и милосердна, она говорит о высшем предназначении человека, поэтому верит в воскрешение его плоти, и учтите, милочки мои, плоти праведников вместе с их душами… А разве праведен человек?! Как сказал в Библии Бог Адаму: «Проклята земля в делах твоих, при творении же все было добро зело». Вот и искупает он свои грехи на этом свете, а то призовет Господь Бог на Суд, и что тогда ему скажешь… Всемирный Судья меня бы обязательно спросил: «Асаф, торговал людской плотью?» «Торговал, — ответил бы, — не отрицаю». А как отринешь, когда он, этот Судья, все про тебя знает… «Иди, — скажет, — Асаф, в ад огненный».

Магометанство даже, пожалуй, построже будет, оковы этой веры для человека при жизни куда тяжелее: то нельзя, то не моги, твори пятикратную молитву каждый день, соблюдай тридцатидневный пост месяца рамадана, плати налог закят, ушер, совершай паломничество в Мекку…

Вот и принял я иудейство. И особенно чту веру саддукейской секты. Очень она мне пришлась по сердцу. В Бога они тоже верят, но в такого, который человеку все позволяет, и никакого он влияния на человеческие деяния не оказывает — ни на добрые, ни на злые. Сам человек волен избирать свои деяния и не надеяться на воскрешение из мертвых, следовательно, его и на Суд никто вызывать не будет. Организатор этой секты Саддок учил, что нас не ожидает никакое вознаграждение за гробом, следует заботиться самому о своем земном благополучии… Сам Саддок был богатый человек, любил хорошо пожить… Саддукеи, ну и я, конечно, вместе с ними, стоят на древней, библейской точке зрения: «Смотри, предлагаю тебе ныне жизнь и добро, и смерть, и зло… Избери же жизнь, дабы был жив ты и потомство твое…»

Вот так говорил владелец лупанара, а блудницы ему внимали.

Самая молоденькая из них, тоненькая, как тростинка, с длинными ногами и высокой грудью аланка, преданно заглядывая в глаза хозяину, мило проговорила:

— Папашка Асаф, а вы очень и очень умный человек…

— Дай Бог тебе здоровья, моя птичка, и богатых красивых клиентов.

И тут в поле зрения обитательниц лупанара попались Дубыня и Доброслав. Кожух у Дубыни был накинут на голое тело, из-под которого виднелась заросшая черными волосами грудь.

— Эй, — обратилась к нему Малика, — заходи, гостем будешь, а заплатишь — хозяином. Смотрите, какой он черненький, как блоха…

— Зайду, красавица. Только не сегодня, а завтра. И укушу!..

Доброслав недовольно пробурчал:

— Чего ты с ней заигрываешь?.. Пошли.

Остановились у мраморной статуи Геракла, чудом сохранившейся от античных времен.

— Знаем мы теперь и то, что к подвалам можно попасть через крытый проход с другой стороны храма, а не ломиться через все двери… Видел, откуда принесли крестить ребенка?

— Видел, — ответил Дубыня.

На другой день Сулейман устроил все так, как и обещал. Показал в мыльне ключаря базилики Двенадцати апостолов, устроил игру в зернь. За ней и познакомил с ним Доброслава и Дубыню, которые после нескольких выигрышей и выпитых чашей вина показались ключарю самыми лучшими людьми на свете. А потом они втроем отправились в «Прекрасную гавань».

В таверне добавили еще и повели ключаря в комнату к молоденькой аланке, хорошо заплатив за нее хазарину Асафу. На каменной лестнице, ведущей на второй этаж, Дубыня ловко отцепил связку ключей от кожаного пояса служителя церкви и осторожно, чтобы тот, пьяный, не упал и не разбился, препроводил к блуднице.

— Теперь он будет у нее до утра. Скорее, Доброслав!

Пришлось отомкнуть двери двух подвалов, прежде чем нашли нужный. Действовали осторожно, тихо, очень скрытно, к тому же и ночь выдалась темной; еще с вечеру ходили по небу темные, тяжелые тучи, которые и закрыли луну, пошедшую на убыль.

— Кто там? — хрипло крикнул Лагир, когда дверь отворилась. Он рванулся вперед, звякнув цепями, коими был прибит к стене. К углам подвала с писком шарахнулись крысы.

— Тихо, Лагир, тихо, — сказал Доброслав. — Свои.

Лагир сразу узнал его по голосу. Что-то дрогнуло в его лице, и по щекам потекли слезы. Их тоже почувствовал Дубыня, когда обнял алана.

— Узнаешь? Это я, Дубыня… Привет привез от твоей матушки.

— Жива, здорова? — встрепенулся Лагир.

— Жива, только не здорова… Может, теперь…

— Ну, хватит, — перебил их Доброслав, — потом поговорим.

Чернобородый просунул лом в кольца, выворотил крюки из каменной стены. Лагир застонал:

— Все тело болит от цепей, и еще ноги… Крысы объели.

Доброслав запер дверь, а ключи бросил в воду крещальни.

Рано утром, как только встало над зубчатой крепостной стеной и крышами базилик солнце, солевары выехали из Херсонеса. В одной из подвод, укрытый рогожами, лежал бывший товарищ Дубыни по соляному промыслу, теперь уже бывший солдат фемы Лагир, алан.

В первой же попавшейся на пути таверне Доброслав напоил велита Фоку и его солдат, уложили всех в подводы. Лагира высвободили из-под рогож, сбили остатки цепей, затем Клуд обратился к нему:

— Вот что, друг… Прими мой совет. После того как снарядишь мать в последний путь, иди к Борисфену, в Киев… Мы тоже там будем. Но прежде с Дубыней побываем в Константинополе. Нам нужно, Лагир, найти там одного человека, а вернее — зверя… Могли бы вместе, но в Херсонес тебе дорога закрыта, а только из этого города лежит путь в Византию. Дубыню я жду через семь месяцев, чтобы вернуться с ним на берег Прекрасной Гавани. А с тобой, Лагир, мы встретимся в Киеве. А теперь — трогай…

Часть вторая

В Херсонесе Таврическом

Белые лодьи - ch_02.png

Белые лодьи - i_005.png

Белые лодьи - i_006.png

1

Я сижу на скатанной в кольцо веревке на палубе диеры «Стрела», которая вот уже десять дней плывет по Понту Эвксинскому. В руках у меня дощечка, облитая воском, и хорошо отточенное стило, которым я записываю свои впечатления от этого путешествия. Потом написанное перепишу заново, и может быть, не раз и не два, и, когда увижу, что оно строго выражает мысли и наблюдения, закроюсь в каюте, достану пергамент и тогда уже перенесу в него переработанный текст.