Белые лодьи - Афиногенов Владимир Дмитриевич. Страница 32

— Не впадаешь ли ты в ересь, брат мой Леонтий?.. Не говорит ли в тебе гордыня?..

Я смутился. Как я мог забыть о том, чему учит нас Иисус Христос?! Древние греки считали себя потомками Зевса, а разве иудейские пророки не говорят о богоизбранности евреев, первыми познавших божественную истину?! Поэтому они и заботятся о своем увековечивании в камнях и писаниях. А мы… Что мы?.. Наше царство в наших душах… Зачем нам каменные скрижали, прославляющие нашу жизнь и наши деяния?! Но тут так и напрашивался еще один вопрос, будто меня подзуживал сатана… Нет, не буду я задавать его, а то меня, не ровен час, проклянет Константин, брат мой во Христе…

И тут я слышу, как Константин восклицает так, будто его ужалила змея. При этом он мотает головой, как взнузданный конь, и машет мне руками.

Ничего не понимая, в некотором роде даже испугавшись, я стремглав бросаюсь к нему. Он стоит возле надгробного камня, судя по шлифовке, не особенно старого, и, показывая на него, почти заикаясь, произносит:

— Леонтий, смотри, кто похоронен здесь! Ты только посмотри, кто похоронен!..

Читаю:

«Исаак Сангари и его жена Сангарит. Да будут их души связаны в узле вечной жизни у Господа Бога Нашего, и их смертное ложе да будет во славе».

— Исаак Сангари… Тот самый?!

— Да, Леонтий, тот самый, с которого и пошла иудейская вера по земле хазарской. Очень был хитрый и бесстрашный человек этот Сангари… Много ходил по свету, пока не остановился в Константинополе. Здесь он открыл иудейскую общину. Узнав об этом, василевс Лев III Исаврийский приказал изловить его и сжечь на площади Быка. Но Сангари, вовремя предупрежденный, бежал на берега Волги, к хазарам.

— Вот оно как оборачивается… Когда-то иудеи смертно преследовали христиан, теперь, значит, получается наоборот, — невольно вырвалось у меня.

— Да, так вот и получается… — подтвердил Константин, и глаза его запечалились. Он еще раз провел ладонью по надписи на камне, будто стирая пыль с него, отошел в сторонку, присел.

Я еще походил по кладбищу и вернулся.

Константин все сидел, о чем-то думал. Я тронул его за плечо. Он поднял на меня глаза, которые были глубоки и грустны, и промолвил:

— Как быстротечно время, Леонтий… И особенно остро чувствуешь это, находясь на кладбище. Мысль моя не нова, но так все устроено, что, если человек сам и своим сердцем высказывает ее, значит, в ней есть и его доля, потому что в познание этой чужой мысли он привнес что-то свое… А Исаак Сангари был бы не прав, если бы завещал поставить на камне дату своей смерти. Время быстротечно только для нас, смертных… [75] Он же обессмертил свое имя деяниями. Только я даже не знаю, как его чтить. Как того юношу, который умер как герой, но пришел завоевывать чужую землю?..

Я всегда старался понять душу Константина и сейчас видел, что он страдает, то ли от не к месту пришедших дум о смерти, а может быть, от того, что поездка наша в Керк прошла впустую, поэтому я решительно потянул его за руку и сказал бодрым голосом:

— Давай-ка, отец, будем выбираться из этого невеселого места. Напьемся еще раз родниковой воды и сядем на коней.

— Да, да, ты, как всегда, прав, Леонтий. — Но тут же погрозил мне пальцем: — Только ты, Леонтий, не проявляй ко мне чувств, похожих на чувства отца к ребенку… Этому, я знаю, тебя Мефодий научил. Смотри! — И в глазах его вспыхнули злые огоньки: не прост.

Миновали, выбираясь, последние надгробные камни, и тут Константин обернулся ко мне и спросил:

— Ты не забыл, что через неделю нужно съездить в Фуллы?

— Нет, не забыл.

По просьбе митрополита Георгия мы должны были освятить только что построенную церковь святой Троицы. Фуллы — это не только город, но и административная часть фемы, в которой открылась своя епархия; там проживает много христиан, но есть среди них немало язычников.

5

Зевксидаму передали через матроса, что вечером он должен быть в терме у Сулеймана, потому что лупанар Асафа сегодня занят купцами из далекого Киева.

Грек улыбнулся каким-то своим таинственным мыслям, спустился в подвал, чтобы проверить стражу и узнать, все ли в порядке, и с облегченной душой отправился к Сулейману. Он любил терму: там можно ополоснуться в бассейне, а потом, закутавшись в простыни, поиграть в зернь или, потягивая вино, смотреть, как важно прохаживаются между кадками с пальмами королевские павлины, утешить себя умной беседой, а в парной, выгнав жаром вместе с потом через поры всю грязь, блаженно растянуться на каменной лавке и позвать массажиста, чтобы он помял сильными руками тело.

Зевксидам рано остался без матери, отец его, воин катафракты, воевал с арабами в Малой Азии, а мальчик воспитывался в детском приюте Студийского монастыря. Как многим солдатам железной конницы, отцу обязаны были дать хорошую должность, но в одной из битв он был тяжело ранен, остался калекой и ни с чем вернулся в Константинополь. И даже должность монастырского конюха ему удалось получить только за счет сына.

А было это так…

Когда мальчика взяли в приют, ему исполнилось десять лет. Кроме занятий в школе, где учили церковным наукам, ему и его сверстникам вменялось еще в обязанность стричь в монастырской терме монахам на ногах ногти.

В детстве Зевксидам был кудрявенький, чистенький, аккуратный мальчик. И вот однажды его позвал к себе настоятель монастыря и сказал:

— Сынок, сегодня в терме будет сын императора, хорошенько наточи ножницы…

— Сы-н импе-ра-то-ра? — заикаясь, спросил Зевксидам. — Самого императора? — снова удивленно переспросил мальчик.

— Да, да, самого… — раздраженно сказал настоятель и ткнул ему в губы руку для поцелуя.

С трепетом мальчик ожидал вечера. Закутавшись в простыню, взяв ножницы, он отправился в назначенное время в монастырскую терму. В ней никого не было. Он сел на каменную лавку и стал ждать.

И вот из парной появился среднего роста юноша, полноватый, с огромными карими глазами и круглым женским лицом. И вдруг таким же женским голосом он обратился к Зевксидаму:

— Здравствуй, малец… Это ты будешь стричь мне ногти?

— Я, благочестивый…

— Ну что ж, приступай. — И он полоснул по лицу Зевксидама умным обжигающим взглядом, сел на лавку и свесил до полу пухлые ноги.

Зевксидам стриг ногти и не смел взглянуть в карие глаза юноши. Закончил на одной ноге, принялся за другую, поднял голову — сказать, чтобы он поставил ногу на колено к нему, и в разрез между простынями увидел в паху юноши зловещий красный шрам… Кровь похолодела в жилах мальчика: он понял теперь, отчего у юноши такой писклявый голос…

Да, сын императора Михаила Рангава Никита, нареченный в монашестве Игнатием, был в четырнадцать лет оскоплен по приказу Льва V Армянина. Оскопленному нечего было рассчитывать на императорскую корону.

Десятилетний Зевксидам искренне пожалел юношу и заплакал, слезы так и полились по его щекам. Это очень тронуло Игнатия, он подружился с мальчиком, приблизил его к себе и, когда искалеченный отец его вернулся, все сделал для того, чтобы настоятель взял бывшего воина византийской конницы в монастырскую конюшню ухаживать за лошадьми. И даже потом, став на воле Феодоры константинопольским патриархом, Игнатий не забывал Зевксидама и его отца — Зевксидам стал лохагом при дворце, а отец — личным конюхом патриарха, и в этой должности он и поехал с ним в ссылку, когда духовная власть при императорском дворе перешла к Фотию.

В терме Сулеймана бродил неповторимый дух, сдобренный восточными благовониями. Зевксидаму сразу захотелось сходить в парную. Но он поборол это искушение, лишь разделся, закутался в простыню и в зале, где был устроен бассейн, стал ждать Ктесия и Асафа.

Лился через широкие оконные стекла под потолком красный закатный солнечный свет, багрово окрашивающий мраморный пол и мозаичный пол бассейна, на котором были изображены две купающиеся женщины с парящими над головами птицами. Вода в бассейне слегка колыхалась и, тоже окрашенная в багровый цвет, напоминала кровь. Много крови. Зевксидам даже зажмурился на какой-то миг, чтобы отогнать это видение.