Белые лодьи - Афиногенов Владимир Дмитриевич. Страница 88

Натолкнувшись на Лагира, Живана не смутилась при виде его наготы, не смутился и он: как сама природа, и они, язычники, дети ее, не стыдились своей обнаженности… Только девушка тихонько ойкнула, не от испуга, нет, от неожиданности того, что именно живописца-алана встретила сейчас, которого с самой первой встречи хорошо запомнила.

Стояли они напротив и, словно завороженные, смотрели в очи друг другу — молчали.

Первой заговорила Живана:

— Ты что здесь делаешь в такую рань?

— А ты?

— Я по совету бабушки омываюсь росой. Тогда у меня родятся здоровые дети.

— Ну а я купаюсь в чистой речной воде, чтоб и у меня было крепкое потомство, — посмеялся Лагир.

— Да, ты сильный и красивый мужчина. — Девушка притронулась к его грудным мышцам, и снова трепет прошел по телу алана.

— Ладно, я одеваюсь… — потупив глаза, сказал он.

— И я тоже… Смотри, всходит Ярило! — Живана подпрыгнула и захлопала в ладоши.

Из-за горы показался красный, как огонь, краешек огромного светила — лучи его брызнули во все стороны, побежали по необъятной земле, отыскали двух счастливых людей и осветили им лица. И при свете раннего солнца им вдруг открылось нечто такое, что зовется любовью…

С Почайны они шли, взявшись за руки, и без умолку болтали о разных пустяках. Говорили и громко смеялись.

В жизни, полной не только радости, но и боли, им теперь не будет одиноко — разве что когда их разъединит разлука… А она близка!

И как знать, принесет ли плоды их любовь? Не похоже ли это на то, как если бы перед самой смертью найти свое счастье?! Но не думайте пока ни о чем, мои дорогие, любите друг друга и наслаждайтесь!

Когда Лагир вернулся, корабельщики еще спали. И никто из них даже не заметил его отсутствия. Алан растолкал Марко, помог ему прийти в себя, собраться. Позавтракав, они отправились на вымол.

Взяли в кладовке краски, кисти и принялись за дело. Марко красил борта лодей в белый цвет, Лагир посередине полотняных парусов, сотканных лучшими мастерицами из Подола, рисовал красные солнца с отходящими во все стороны лучами. Чтобы придать живость солнцу, он изображал его в виде человеческого лица, а сегодня на парусе, предназначенном для большой лодьи Аскольда, оно вышло у живописца смеющимся…

— Вот придет Вышата, он тебе за такое художество задаст, — пообещал Никита.

— Ты конопать лучше… А ко мне не лезь, — озлился Лагир.

Вышата приехал ближе к пабедью, и не один — с великим князем Аскольдом. Они сразу обратили внимание на растянутый на специальном деревянном помосте и закрепленный с четырех углов парус со смеющимся солнцем… Все замерли, ожидая, что будет.

Долго смотрел великий князь, повернулся, спросил:

— На какую лодью будет поднят сей парус?

— На вашу, княже… — ответил Вышата и метнул взгляд на алана.

— На мою… Это хорошо! Молодец живописец… А кто он, воевода?

Светлан подтолкнул Лагира:

— Вот он, княже…

— Выдайте ему в награду, Вышата, две, нет, три гривны [138], пусть купит невесте аль жене подарок. Солнце его на парусе мне по душе.

Аскольд, Вышата, прихватив с собой Светлана, вскоре уехали на другие вымолы, а Лагира корабельщики бросились обнимать.

— А ты говорил, что Вышата осерчает, — подначивал Никиту довольный алан.

— На твое счастье, Аскольд приехал… А Вышата точно бы всыпал… — отвечал невозмутимо древлянин.

Вернувшись, Светлан поведал корабельщикам, что на сегодня — месяца яреца двадцать пятого дня — построено сто тридцать лодей, еще тридцать, старых, но крепких, стоят на вымоле у горы Щекавицы, пять на Лыбеди, — итого сто шестьдесят пять, готовых к походу. Тридцать смолятся, пятерым заложены полозы с передними и задними стояками, уже ладятся кокоры, через несколько дней, а если нужно и ночей, эти корабли будут спущены на воду.

Задумались, все понимали, — значит, скоро в поход.

Молчание нарушил Никита, обратившись к отцу:

— А не знаешь, батько, нашли Чернодлава?

— Сам Аскольд сказывал, всю ночь конные искали его, а жрец как в воду канул. Если только в Витичеве перехватят… Но я думаю, вряд ли. Он, Чернодлав, однажды мне хвастался во время хмельного застолья, что может превращаться в любого зверя…

— Да ну? — изумился кормчий Селян.

— Вот тебе и ну! — передразнил его Светлан. — Хитрость ему такая дадена… Я когда о его похвальбе Ратибору, нашему старейшине племени, сказал, он тоже, как ты, удивился и не поверил… А его, жреца, как колдуна, нужно было бы в срубе сжечь… Да, еще вот что! К вечеру собирайтесь, пойдем к теремному двору плевать в голову Мамуна… И нарядитесь в свои лучшие одежды, чтоб люди видели, что вы не какие-нибудь печники, а знатных дел мастера — корабельщики! Сегодня великий князь Аскольд нас хвалил зело… Но не задирайте носы. Учтите, что свои лодьи мы поведем до самой Византии… И за годность их и крепость с нас еще спросят… А путь нелегкий — через днепровские пороги и через все море…

— Пусть спрашивают! Не боимся. Ручаемся за свою работу! Так и передай, Светлан, воеводе, а воевода пусть скажет об этом архонтам…

Чернодлаву благоприятствовала погода — дул попутный ветер, он гнал волну по ходу однодеревки, да еще и течение хорошо несло лодку. Позади остались огни, но радоваться жрецу, как видно, было рано: с десяток горящих факелов вырвались из-за древнего угорского могильника, что располагался на левом берегу Лыбеди, и помчались по берегу.

«Наверняка конные получили приказ перехватить меня в крепости… Сейчас они доскачут до ближайшей заставы, и новые всадники продолжат путь… — подумал волхв. — Но я должен опередить их».

Чернодлав вытащил из-под скамейки скатанное полотнище, с пола однодеревки поднял щеглу, приладил ее в выдолбленный паз, натянул парус — и лодка рванулась вперед. Светила в свою четверть луна, и так, что с берега лодку не увидишь, но зато плывущему в ней различимы островки и мели… Поэтому опасность столкновения не угрожала.

Огни факелов снова оказались позади, теперь, если до утра ветер не переменится, Чернодлав сумеет далеко оторваться от своих преследователей.

Главное, чтобы конники каким-то образом не оповестили людей на впереди стоящих заставах. Иначе Чернодлава не пропустят, и ему не уйти… До Витичева два дня пути, всадники, может быть, и скачут быстрее, чем плывет его однодеревка, но им приходится огибать много холмов, горушек, ручьев, болот и оврагов.

Уже на заре, когда жрец прошел несколько застав и никто не выскочил ему наперерез на сторожевых лодьях, Чернодлав понял: конных вестовых он обогнал, а уж за Витичевом кончались владения Киевской Руси и начиналось Дикое поле. Перед первым же порогом, который русы называют «Не спи», он бросит лодку, чтоб не разбиться, купит коня и подастся в угорские родные пределы. Живы ли там люди, помнившие его?.. Наверное, нет, да кто может помнить мальчика?! Если только дед, с которым шаманил…

Чернодлав посмотрел на рассветное небо и произнес как заклинание:

— Взойди, взойди, быстроконное солнце, над высоким берегом и даруй мне свет свой…

Колдованц желал света себе, но не земному миру…

5

Величие римских триумфаторов, таких, как Цезарь, Сулла, Цицерон, Помпей Великий, выражалось в криках гладиаторов: «Идущие на смерть приветствуют вас!»

В Византии же деяния императоров, вроде Михаила III, со временем приобрели смешную сторону, и ни о каком истинном величии уже не могло быть и речи. Тогда-то и появилась наука лести, искусственно поддерживающая в подчиненных преклонение перед автократором, разработку которой начал Константин Пагонат, а продолжила его преемники. Эта наука включала в себя чинопочитание и изощренное титулотворчество в самых уродливых формах, начиная от дворцового этикета и кончая сидением на кафизме.

Выше говорилось, с какой помпезностью преподносилось это сидение в Большом императорском дворце… Существовала и переносная кафизма — кресло, обтянутое позолоченной кожей, на котором восседали василевсы на форумах, ипподромах и в цирке.