Пастырь пустыни - Брэнд Макс. Страница 3

— Это было до того, как у меня появилась серьезная цель в жизни, — сказал он. — До того, как я нашел себя. Теперь я — человек.

— Сколько вам лет?

— Двадцать пять… почти, — ответил Ингрэм.

Брат Педро не улыбнулся.

— И как вы нашли себя? — спросил он мягко.

Оказалось, что Ингрэму до странности легко рассказывать о себе этому человеку с бронзовым мясистым лицом, с малоподвижными, но проницательными глазами. Реджинальд оперся локтями о колени и погрузился в воспоминания.

— Однажды, играя в футбол, я получил травму, но продолжил играть, не обратив на нее внимания. А потом мне пришлось лечь в больницу. У меня в организме оказался какой-то микроб, из-за чего болезнь развивалась очень быстро. Это была долгая борьба за жизнь. Но в промежутках, когда бред отступал и когда я осознавал, насколько близко подошла ко мне смерть, я размышлял о том, что делал все свои двадцать лет. Двадцать долгих лет — и ничего не сделано, ничего стоящего! Несколько забитых голов. Несколько тачдаунов. Редкие занятия боксом. И я решил, что если Господь пощадит меня, я сделаю для этого мира что-нибудь стоящее. И когда я снова стал хозяином своей жизни, начал изучать религию.

Ингрэм замолчал и подозрительно посмотрел на брата Педро.

— Кажется, я слишком много говорю, — заметил он.

— Говорить полезно, — уверенно сказал монах и вдруг тихо начал насвистывать простенькую мелодию. Ингрэм обернулся и увидел на пороге маленькую ящерицу с желтой спинкой, лежавшую в лучах яркого солнца. Она подняла голову, словно прислушиваясь к музыке. — Говорить полезно, — повторил доминиканец, убежденно кивнув.

Он поднялся.

— Ну вот, мы немного узнали друг друга, — сказал брат Педро.

— Я хочу задать вам тот же вопрос, который вы задали мне, — сказал Ингрэм. — Как вам посчастливилось выбрать свою профессию?

— Да я тут ни при чем, — ответил монах. — Моя мать отдала меня в церковь. Там я и остался, — добавил он и снова улыбнулся. — Если вам понадобится помощь, обращайтесь ко мне. Возможности у меня небольшие, знания тоже. Но я кое-что знаю о сильных людях, живущих в этих краях.

— Об этих головорезах! — воскликнул Ингрэм, пожалуй, с излишней горячностью.

Брат Педро поднял коричневую руку.

— Не называйте их так. Хотя, впрочем… называйте, если вам хочется. Всегда лучше дать выход словам, чем удерживать их в душе. Но если бы не действия одного такого буяна, была бы здесь сейчас церковь? И оказались бы вы сами здесь, в пустыне, брат мой?

Ингрэм задумчиво прикусил губу.

— Не понимаю, что вы имеете в виду, — откровенно признался он.

— Не понимаете? — спросил Педро, и его улыбка угасла. На мгновение его глаза стали резкими и холодными, внимательно изучая лицо своего собеседника. — Может быть, вы действительно не понимаете, — наконец решил он. — Вы не слышали, как была построена ваша собственная церковь?

— Ее построил человек по имени Уильям Люгер. Я ведь всего четыре дня здесь живу.

— И вы не знаете, при каких обстоятельствах он оставил на церковь деньги?

— Нет. Пока не знаю.

— Ну-ну, — пробормотал монах.

Он снова уселся и скрутил папиросу, насвистывая нехитрую мелодию для зачарованной ящерицы. Папиросу он скрутил на мексиканский манер — в виде небольшого рога. И Ингрэм заметил, испытав при этом легкое отвращение, что пальцы доминиканца были буквально оранжево-желтыми — от никотина.

— Давайте, я расскажу вам, — сказал брат Педро, выпустив кольцо дыма к грубым балкам, подпирающим потолок. — Билли Люгер был типичным для этих краев человеком.

— Наверное, все-таки чуть лучше, чем остальные, — сказал Ингрэм, слегка напрягшись.

— Нет, — ответил доминиканец. — Он был именно таким. Тридцать лет он занимался тем, что клеймил скот — свой собственный и тот, который одалживал, если можно так выразиться, при каждом удобном случае. А потом, когда началась охота на серебро Сан-Хоакина и золото Сьерра-Негра, он с головой ушел в работу на рудниках. Он заработал на них несколько тысяч и однажды вечером отправился в город, где увлекся игрой в карты с Рыжим Джимом Моффетом. Моффет выстрелил в него, и когда Билли, умирая, лежал на земле, ему пришло в голову оставить свои деньги на основание церкви. Вот и вся история. Отчасти именно благодаря этому вы оказались здесь.

— А убийца? — с жаром спросил Ингрэм. — Его повесили, я надеюсь?

— А вы кровожадны, молодой человек, — улыбнулся монах. — Но здешние люди обожают стрелять из ружей и редко прибегают к веревке. Нет, Моффета не повесили. Он до сих пор жив, процветает и здравствует. Вы наверняка вскоре встретите его в городе.

— Крайне необычная история, — сказал Ингрэм, тяжело вздохнув. — Неужели никто не попытался отдать убийцу в руки правосудия?

— Дело в том, — благодушно сказал доминиканец, — что Моффет обвинил Билли, что тот во время игры прячет карты в рукаве. Полагаю, что очевидцы убедились в правоте Рыжего Джима… после того как развеялся пистолетный дым.

Брат Педро снова поднялся.

— Я знаю, вам сразу удастся приобрести в городе большое влияние, — заметил он.

— И на чем основывается ваш вывод? — спросил Ингрэм, снова настораживаясь.

— Куда идут женщины этого города, туда обязательно отправляются мужчины, хотя иногда немного отстают, — сказал монах и шагнул через порог в поток солнечного света.

Солнце отразилось от его лысины, словно от коричневого стекла пивной бутылки.

Брат Педро еще раз помахал рукой на прощание и устало потащился по пыльной улице, оставив Ингрэма в замешательстве стоять в дверях. Юноша не мог понять смысла его последнего замечания. Оно подозрительно походило на сарказм, но этого нельзя было сказать с уверенностью.

Вздохнув, Ингрэм вернулся в дом, чтобы закончить свою проповедь. Это было нелегко. Ему пришлось стиснуть зубы и заставить карандаш двигаться. Потому что время от времени у него перед глазами возникало зрелище — карточный стол и один человек, прячущий карты в рукаве.

3. Слезы в ее глазах

Женщины? Ингрэм и не догадывался, что их так много в городе, в той его части, которая была отделена от мексиканских районов небольшой речушкой. Они заполнили больше половины передних скамеек в церкви, шептались и жужжали, а потом дружно принялись разглядывать священника с настойчивым любопытством, пока у него не возникло ощущение, что они не слышат ни слова.

Тогда он отвел от них взгляд и обратил всю силу своей небольшой речи в адрес дюжины мужчины, которые расположились на скамьях как можно дальше, прячась в затененных углах.

Они-то как раз слушали, и, судя по всему, им не казались убедительными рассуждения о мире. Мужчины то и дело обменивались мрачными взглядами. Пару раз преподобному Реджинальду Ингрэму показалось, что он видел слабую улыбку. Впрочем, он не мог сказать это с уверенностью. Он знал только, что церковь вдруг стала очень маленькой и что солнце нагревает ее с ужасающей силой. Было жарко, очень жарко; и священник отчаянно желал, чтобы через приоткрытое окно залетел прохладный ветерок и принес ему облегчение.

Увы, даже в таком маленьком чуде ему было отказано, и Ингрэм яростно сосредоточил свое внимание на проповеди — пробиваясь сквозь нее, как он часто делал на футбольном поле. Поверхность футбольного поля, однако, удобно расчерчена белыми линиями. Церковь — совсем другое дело. Ты можешь стоять у штанги, а в следующий момент вынужден бороться за право остаться в игре.

Однако юный священник прокладывал свои параллели. Желтый жучок и пестрый маленький вьюрок стали метафорой каждый по отдельности. Безжалостный ястреб не был упомянут вообще. И постепенно Реджинальд с уверенностью нарисовал свою картину, которую себе представлял: мир на земле и добрая воля, присущая всем живущим на ней людям. Ингрэм решил, что немного сплотил свою аудиторию. Что касается неучей на задних рядах — пусть себе поднимаются и пробираются бочком, скрипя туфлями, к выходу. Ни одна из женских головок не повернулась, чтобы посмотреть им вслед. Напротив, все они отчаянно внимали священнику. Среди них были и коричневые лица — несомненно англо-саксонского происхождения, несмотря на их цвет. И глаза, по контрасту, были до странности синими и яркими. Священнику начало казаться, что никогда прежде не видел он такое множество умных женщин в одном месте. Потому что, если хотите знать правду, мистер Ингрэм смотрел на противоположный пол сверху вниз. Женщины редко волновали его. Ни с одной женщиной не поговоришь о футболе, и лишь единицы могут рассуждать о религии с истинной убежденностью.