Люди, горы, небо - Пасенюк Леонид Михайлович. Страница 27
– Ну вот, надеюсь, что тебя скоро приведут в норму, – сказал не очень убежденно Вано. - Что поделаешь! Выбирать не приходится. Дня через три я наведаюсь, тогда и решим, как шить дальше. Думаю, что мне удастся связаться с партизанами.
У Игоря скатилась по щеке слеза. Он похлопал своего спасителя по плечу, обнял его здоровой рукой.
– Давай жми. Придешь – хорошо, не придешь – буду знать, что действительно не смог прийти.
В самой церкви места уже не было, и Игоря оперировали во дворе прямо под открытым небом. Каким-то грубым, чуть ли не самодельным ножом вскрыли гнойник, извлекли оттуда что-то металлическое, не то пулю, не то осколок, смазали рану дурно пахнущим спиртом, вроде как даже нашатырным, забинтовали и – нуте-ка там, следующий!..
Кахидзе не пришел ни через три дня, как было условлено, ни в последующие дни. Он не пришел совсем.
7
Катя Шалимова сама однажды напросилась к старшему инспектору – «взглянуть, как холостякуете».
– Не холодно вам… в этой частной конуре? – спросила она с намеком.
– Думаешь, с тобой будет теплей?
Он сказал это незлобливо, потому что уважал смелых девок, да и рад был ее приходу.
Катя пожала плечами, даже застеснялась слегка – не из-за врожденной стеснительности, этого у ней не было, а потому скорей всего, что с ним, таким крепким, статным (да еще и не пожилым, собственно), не нашла пока верного тона. Не знала, что можно сказать откровенно, а о чем лучше помолчать. А вообще-то прямая была девка, хотя и не девка уже – вдова. Что ж, вдове – ей теперь лишь смелостью и взять свое, не юными летами…
– Это нужно попробовать, – сказала она не очень уверенно.
С ней и впрямь было тепло, как-то душевно спокойней.
Приходя к ней, Шумейко задерживался допоздна, а то и ночевал. Хороша была Катерина, ладная такая, крутолицая, и брови дугами… Правда, разное о ней говорили, но Шумейко чихать хотел на разговоры.
Знал Шумейко, что не шутя женщина к нему льнет, что не только телом – сердцем льнет, на что-то рассчитывает бездумно. С родителями в дым разругалась, так и сказала отцу да матери: «Сплю с инспектором, верно, и буду спать, мое дело, вам-то что за стыдобушка?.. Силой вы меня от него и то не оторвете, покуда сама не уйду».
– Там гости какие-то не к случаю у нас были… ну и брат мой Васька… хулиган, браконьер, кто его в поселке не знает?!. Еще чуть что, одна малая капелька – и сидеть ему в тюрьме. А ведь малолетка еще, сопляк… Правда, ловкий он, находчивый. В прошлом году об эту пору гнался за ним Потапов, и некуда было уже Ваське деваться: перед ним боны, бревна такие для правильного сплава закреплены, а в обход срежет Ваську охранный катер. Лодка у него как перышко, он возьми да и направь ее прямо на боны. На мотор навалился, винт вздернул, оголил – ну и перемахнул, ровно утка. И поминай как звали. Пока там Потапов те боны вкруговую обошел!
Шумейко уже знал Ваську – вихрастый, рыжий и зубы наперед. Сестра против него королевой выглядит, а поведением тоже бедовая, чего там…
– Нет, ты расскажи насчет гостей-то, – попросил Шумейко, отворачивая лицо от Катиных пахучих – водорослями пахли – волос, от щекотного их прикосновения; пахло от волос морем, а от белых плеч белым мылом… И почему-то стеснялся он шершавости своих ладоней (по таким-то плечам – что наждак!).
– Да чего там рассказывать, – отвечала Катя, трогая волоски на его груди, шевеля их носом и покашливая, словно от табака. – Выпила я тогда для храбрости и начала выдавать всем без разбору: мотала, мол, я вашу душу оптом и поодиночке, оптом я всех вас куплю и поодиночке продам. Гости-то какие, думаешь? Все больше Васькины дружки.
Шумейко слегка от нее отодвинулся, взглянул с расстояния; бесшабашно светились в темноте Катины глаза; горела в них любовь, или ненависть, или все вместе – не разобрать.
– Хороша же ты была, – медленно, с осуждением проговорил Шумейко, понимая, что ничего она не преувеличивает, исповедуется как на духу. – Грубая ты. Испорченная. Злая.
А она только ближе придвинулась.
– Ой нет, Игорек! Как для кого. Доброты у меня той – не знаю, с какого края подступиться к ней. Да на кого было тратить?
– На брата хотя бы. Преступник ведь растет.
– Брат – он еще маленький был, когда я из дому за мужем следом ушла. А когда в дом отчий возвратилась, он вот какой оказался. Да она и я уже не та – не имею на него влияния. Меня саму попробуй теперь перевоспитай, когда мне тридцать лет и всякого за плечами…
Слышал Шумейко, что прежний муж бил Катю, истязал, трезвым она его не видела, и что, не выдержав, отчаявшись, стала изменять ему даже как-то без интереса, равнодушно, со зла, не находя в случайных изменах ни греховного удовлетворения, ни простой тихой радости. И бегал за ней муж не с ремнем уже, а с топором, и шлюхой обзывал, продажной тварью, и неизвестно, как оно повернулось бы, куда пошла бы дальше ее жизнь, не поскользнись он однажды на велосипеде: набежал и подмял с ходу Катину беду и горе тяжелый МАЗ…
Ни о чем Шумейко ее не расспрашивал, да ни в чем и не винил; если как следует присмотреться, у него у самого жизнь не чистое стеклышко, не посыпанная желтым песочком аллея…
Кончились сигареты. Он встал, чтобы взять пачку на тумбочке у окна. Внезапно включил свет и обернулся. Катя испуганно потянула на себя одеяло -- стыдилась, что ли, его? Торкнулось теплом у него в груди, но тут же и опало. Что ж теперь, жениться им, шагать до гробовой доски рука об руку? Но, пожалуй, не стоило спешить, в поселок он приехал не на один день, будет время во всем разобраться, найти начала и концы, распутать этот клубок. Что-то упорно мешало ему взять эту теплую, такую удобную и непритязательную женщину, хотя и беспокойную какую-то, – взять ее в охапку да и понести куда глаза глядят… в жизнь, в ее веселую суматоху, в ее обременительные тяготы и сложности.
– Ну чего, дурочка, закрываешься, – пробормотал он, закуривая, – не сглажу.
– Все вы глазливые. Да и бессовестные к тому же. Только на словах, как на гуслях…
Он подумал, что сразу взять и определить, кто бессовестный, а кто чересчур совестливый, так не просто. Особенно если общаешься с такой женщиной, как Шалимова Катя.
Звонко, с дрязгом и скоком, разлетелось стекло в окне, и Катя ойкнула; Шумейко рванулся, ловя ухом удаляющийся топот, затем подбежал к кровати. Катя зажимала щеку: из-под пальцев выступила кровь, набухла каплей и, взяв разгон, покатилась…
– Сейчас, сейчас, – метнулся к тумбочке Шумейко, - я бинт… я йод… не в глаз?
– Не-ет,- прошептала Катя,- в скулу угодил, щенок.
– Почему щенок? Кто это?
– Братец мой, кто же еще…
– В меня, подонок, метил!
Катя, прижав к ранке и другую руку, посмотрела на него сверху вниз, не то со смехом, не то с гримаской боли.
– Ну да, как же… Ты-то еще здесь новичок, до тебя еще очередь не дошла. Это он мне по-родственному мстит. – Она сидела на кровати, уже не стыдясь, подоткнув вокруг себя одеяло, и ждала, пока Шумейко занавесит окно газетой.
– Ой-ой! – опять вскрикнула Катя, когда он прижег ей ранку. – Больно!
Шумейко сказал с угрозой:
– Ничего-о… Твоему единоутробному придется больней, вот сойдусь я с ним на узкой тропе.
Она опять странно так на него посмотрела – не то со смехом, не то с гримаской неодобрения.
– Мой единоутробный пока еще пешка. Лови тех, у кого он на побегушках.
Шумейко раздосадовали ее наивные попытки нравоучительства.
– Он завтрашний убийца, возможно. А ты говоришь: пешка. Очень полезно вовремя его обезвредить. А кто там у него дружки – доберемся и до них.
8
Впереди простирался песчаный плес, рассеченный надвое притоком. Здесь, у его слияния с рекой, была рыбкооповская рыбалка.
Еще издали заметив катер рыбоохраны, к воде подошел смуглый увалистый парень в резиновых сапогах, круглощекий и жизнерадостный.
– Из камчадалов, Генка Греченин. Шебутной парнишка, хотя уже семейный. Актив наш, – сказал Потапов. – Здесь он за старшого от рыбкоопа.