Люди, горы, небо - Пасенюк Леонид Михайлович. Страница 3

Петр, уморительно прядая ушами, сетует:

– Кто точит зубы, а мы еще ножи точим.

В горах разыгрался нешуточный аппетит: видимо, разреженная атмосфера требует дополнительного пайка. Однако тоненькая Самедова почти ничего не ест. В чем у нее только душа держится.

Ким говорит ей участливо:

– Катенька, от вас останутся кожа да кости, если вы будете так питаться.

– Одно телесное указание, – доносится из-за другого стола – это острит некий настройщик музыкальных инструментов из Одессы. Я еще не знаю его фамилии.

Тутошкин снисходительно улыбается.

– Вот они скоро двинут в поход за талиями. Не затем , они сюда приехали, чтобы лишнее переедать. Чего там, вали свою порцию в мою тару. Мне, Катя, талия ни к чему.

Самедова краснеет, но молчит, отвернувшись к окну. Только чуть вздрагивают ресницы и губа с белесыми усиками – не усиками, а пушком.

Тутошкин гримасничает – то ли он подмигивает мне, то ли еще чего придумал. Но я не реагирую.

После завтрака он говорит:

– Обрати внимание – законная девчонка. Разве только малогабаритна, но она еще подрастет. Я тебе все время моргал, но ты? видно, мимики не понимаешь.

– А я думал, что у тебя нервный тик.

Тутошкин не обижается. Тутошкин человек лучезарный, омрачить его чем-нибудь невозможно.

У нас уже есть командир отделения - так называемый инструктор, – скоро сказка сказывается. Он перворазрядник, искусный скалолаз, отмеченный на всесоюзных соревнованиях золотой медалью. У него нет двух пальцев на правой руке. Тем более поразительно, что он удостоен медали именно за скалолазание. У него и фамилия – Беспалов, будто ему на роду написано лишиться пальцев.

Мне он не по душе. Низкорослый и не сказать даже чтобы коренастый, со сплюснутым лбом, над которым торчит ежастый пучок волос. Почти как у Попова. Но Попов умница и добряк по натуре. Этот – нет. У этого светлые пустые глаза. Их взгляд настораживает.

Впрочем, все это мнительность. Просто Беспалов малоразговорчив и, кажется, самовлюблен. Не такое уж редкое качество: ведь золотая медаль…

Мы идем следом за ним получать альпинистское снаряжение. Пора влезать в новую шкуру.

Слежу за Гришечкиным. Лицо у него вытягивается по мере того, как у ног вырастает гора всевозможного добра. Тут и веревка основная капроновая, выдерживающая груз от полутора тонн до трех. Тут и веревка вспомогательная, так называемый репшнур, на прочность которого тоже вполне можно положиться. Тут и ледоруб – вес как-никак… Немало тянут и клыкастые кошки для обуви, без которых не одолеешь ледового склона.

Если этим же летом альпинизм для Володи Гришечкина бесславно не кончится, то впоследствии ему предстоит включить в снаряжение с десяток скальных крючьев, да шестисотграммовый молоток для их забивки, да еще что-нибудь по мелочи…

Мне проще. Мне все это знакомо, и я уже ничему не удивляюсь. Я не удивляюсь даже тому, что оказался в отделении новичков, хотя рассчитывал ходить с альпинистами рангом повыше. Мне дали понять, что пять лет пробела в горовосходительной практике, отсутствие постоянных тренировок начисто смазали мои прежние достижения. Это ерунда. Скорее всего что-то там доктор на меня накапал. Он без конца морщился, когда выслушивал меня. Пожалуй, это он напрасно…

Впрочем, все равно. Мне нужно быть в горах, и я готов начать свой путь к большим вершинам с легкодоступной Софруджу.

Показываю ребятам, каким требованиям должен отвечать спальный мешок. Лучше всего, конечно, если он ватный. Высоко в гору, где крепкие морозы, мы все равно не полезем. Пуховым я не доверяю. Из него вылезаешь весь в пуху, похожий на жалкого птенца. В конце концов пух в мешке сбивается в одно место, и там жарко, а в другом месте между льдом и телом остаются только выхолощенный чехол да палаточная парусина.

Альпинизм – занятие чрезвычайно громоздкое. Ведь нужно учесть любую малость, вплоть до того, как завязаны шнурки штормовых брюк на щиколотках. Нельзя, чтобы трепыхалась просторная штанина. Вот так на Эльбрусе погиб когда-то австрийский альпинист Фукс – задев кошкой то ли штанину, то ли слабо завязанные тесемки, упал, покатился, и метров через полтораста-двести его нашли с разбитым черепом.

Катя Самедова смотрит на меня с уважением. Все-таки я, что ни говори, «бывалый»… Расту в собственных глазах. Даже грудь слегка выпячиваю – от природы я немного сутуловат.

– Сколько вам лет, Юра? – неожиданно спрашивает она.

Мне нелегко сказать: тридцать два. Для нее я уже вроде как пожилой.

Катя серьезно говорит:

– Я дала бы меньше – ну, двадцать пять или двадцать шесть…

– Вы мне льстите, Катя. Хотя, возможно, я действительно выгляжу моложе своих лет. Было время – спорт сыграл в моей жизни известную роль. Главным образом альпинизм, конечно… Поэтому, веря статистике, я рассчитываю прожить дольше обычного. Ну, не сто, так хотя бы девяносто…

– Жены, по-моему, должны гордиться мужьями-спортсменами.

Пожимаю плечами.

– Смотря какие жены. Да и спортсмены – они ведь бывают разные.

– Вы так говорите, будто у. вас печальный опыт…

– Опыт у меня действительно печальный: уже пять лет, как от меня ушла жена.

Лицо Кати, чуть тронутое то ли смуглотой, то ли солнечной пригарью, начинает просвечивать румянцем.

– Простите. – Она робко вскидывает глаза, и ресницы у нее трепещут. – Но ведь она не из-за спорта ушла?

Хочется съязвить, разговор как раз из тех, что таят булавочные острия, но почему-то не решаюсь, говорю уже безразлично, не ко времени:

– Не знаю из-за чего. Из-за всего вместе, наверно.

Подходит Беспалов – он в шортах, с крепкими, почти черными от загара бедрами. Чем-то весьма недоволен.

– Долго копаетесь. Скоро построение. Это вам не у маменек дома. Тут как в армии – успевай поворачиваться, если не хочешь схлопотать наряд вне очереди. Картошки на кухне много, а чистить ее некому.

Может, он и прав. Но даже в армии не положено разговаривать с солдатами таким тоном.

- Легче на поворотах, приятель, – советую я ему тихо, так, чтобы не слышали остальные: не хочу подрывать его авторитета. – Легче на поворотах: может занести.

Беспалов вскипел:

– Что-о? – Глаза у него становятся круглыми и белыми, как пинг-понговые шарики.

– Вероятно, каждый из нас за разумную дисциплину, но при этом каждый против хамства, – втолковываю я ему проникновенно. И, вырвав у него из рук инициативу (а то повел бы сейчас к начальнику лагеря), невинно осведомляюсь: – Хотите, продискутируем этот вопрос на общелагерном собрании? Насчет морального облика советского спортсмена?

– Ладно. Заткнись, – говорит он, сразу поостыв. – Мы с тобой еще побеседуем на эту тему.

– Как следует подготовься, – советую я ему, совсем обозлясь. – Прочти соответствующую литературу. Есть популярные брошюрки.

– Не надо, – вмешивается Ким Попов. – Ей-богу, ребята, не стоит на лоне такой природы затевать элементарную склоку. Тем более в самом начале потока…

Действительно, ни к чему это. Раньше я не был таким раздражительным. Раньше я был как гвоздь. Видимо, не прошли для меня бесследно годы житейского неустройства и непокоя. Да, скверно у меня с нервами. Видимо, пока ничего серьезного, но все же…

Вася Тутошкин говорит вслед инструктору:

– Ну, попался нам начальничек! Придется – так сырьем съест, не разжевывая.

– Бросьте, – говорю я устало. – Он один из лучших в стране скалолазов. Нужно хотя бы это в нем уважать.

На сие задним числом возражает уже Ким:

– Нужно и ему в тебе кое-что уважать – хотя бы то, что ты кандидат технических наук. Кстати, за что ты получил кандидата?

– Я работаю в научно-исследовательском институте оборонного значения. Как говорят, в «почтовом ящике». К сожалению, я не имею права говорить о том, чем занимаюсь. Так разве, в общем…

Попов меня понял. Ведь он и сам физик-атомщик. К моим годам, возможно, он достигнет многого. Если не будет засматриваться на чужих жен, даже мотивируя эту привычку поклонением культу красоты. Живая, а не мумифицированная красота – явление частного порядка. К ней не всегда можно приобщиться, предположим, так же, как приобщаешься к произведению искусства: пошел в музей и смотри сколько хочешь. И то не щупай!