Жара в Аномо - Коваленко Игорь Васильевич. Страница 2

— Может быть, вы скажете что-нибудь интересное? — Ойбор повысил голос.

— Судя по знаку, пострадавший принадлежал к нашему движению. — Юноша не знал, куда деть свои длинные дрожащие руки. — Хотите на него взглянуть?

— Конечно. Идем.

Полицейский оцепенел, замер на месте с перехваченным дыханием, но Ойбор не заметил его испуга, он сам замешкался, размышляя.

"Пострадавший принадлежал к нашему движению", — повторял он мысленно.

Это обстоятельство меняло дело. Впрочем, дело не менялось: смерть есть смерть, а вернее сказать, это обстоятельство усложняло дело, придавало трагическому факту особую значимость.

— Я с вашего позволения… — забормотал молодой полицейский.

Но сержант не дал ему договорить, бросив через плечо:

— Да, да, идем.

— Если не возражаете, гражданин сержант, я бы не хотел еще раз… страшно, что с ним сделали.

Ойбор отвернул покрывало, тотчас же задернул его и распрямился, морщась, точно от боли.

— Не представляю, как удастся опознать, — говорил полицейский в спину сержанту, — обнаружили только сигареты, немного денег и щетку для волос. Все здесь. Вон у них.

Ойбор рассеянно кивнул и двинулся к своему велосипеду.

Молодой полицейский почему-то увязался следом. Он уже начинал раздражать сержанта.

— Осмелюсь заметить, гражданин сержант, тут дело нечисто. Тут пахнет не ограблением и не пьяной дракой, а политикой, — уже перейдя на шепот, продолжал юнец в полицейской форме, — согласны?

— Послушай, братец, — сказал Ойбор, — тебе не кажется, что ты слишком долго разгуливаешь?

— Не понял вас, — произнес тот недоуменно.

— Марш на пост!

— Гражданин сержант… я вас не понимаю…

— Ты на посту у посольства? Оттуда?

— Никак нет. Из четвертого зонального. Я в вашей группе. Вы, вероятно… я новенький, еще не представился.

— Черт бы вас побрал… Отчего не занимаетесь делом, как все?

— Мне сказали, чтобы я встретил вас и доложил… — Бедняга растерялся вконец.

Ойбор ощутил сочувствие к этому новобранцу, как видно, впервые столкнувшемуся с ужасным происшествием и силившемуся скрыть свое смятение. Он уже мягче сказал:

— Ну так докладывайте. Что там у вас?

— Осмелюсь напомнить, я уже докладывал. Никто ничего не видел.

— Видел, — сказал Киматаре Ойбор, — видел тот, кто воспользовался вон тем телефоном на углу.

— Так точно, — очумело выпалил полицейский.

— Постой-ка… — Ойбор вдруг сдвинул брови, — выходит, вы не удосужились расспросить часового? — Метрах в двухстах виднелись ворота посольства СССР. В предрассветной мгле можно было разглядеть, что ни у ворот, ни у боковой ограды, ни у застекленной до половины будки охранника не было. — Почему там никого нет?

— Спит, — предположил полицейский, — присел в будке и дрыхнет. Я бы таких в шею гнал со службы. Совсем бы не брал таких, гражданин сержант.

Ойбор не слушал, он опустил велосипед на тротуар и продолжал пристально вглядываться в сумрачное марево рассвета. Тревога отразилась на его лице.

Он приказал юнцу негромко:

— Сбегай за ним. Посмотри, что там. Бегом.

Словно почувствовав что-то, трое других полицейских, отойдя от грузовика, настороженно приблизились к сержанту. Даже врач с фотографом подошли.

Между тем швейцар отеля, бурно жестикулируя, что-то шепотом объяснял зеленщику с тележкой и еще двум ранним прохожим. С любопытством пересекала площадь парочка, как видно, загулявшихся влюбленных.

"Нужно поторапливаться, — подумал Киматаре Ойбор, — через полчаса тут не протолкнешься".

В сумраке отчетливо обозначилась фигура молодого полицейского, он брел обратно. Потрясенный до глубины души, он бессознательно тер ладонями уши и лепетал:

— Господи боже ты мой, что делается на свете… господи боже ты мой, что же это такое…

Ойбор резко встряхнул его за плечи.

— Что там?

— Господи… он там… в будке… тоже мертвый, убитый…

2

Дощатый навес в тени пальм лишь создавал иллюзию прохлады, зной проникал повсюду.

Борис Корин в выгоревшей, измазанной нитролигнином рубахе тщетно пытался освежить лицо мутноватой, теплой водой, черпая ее пригоршнями из широкого глиняного сосуда.

Желтая земля. Желтое небо. Белесо-синяя полоска озера и серые островерхие хижины на том берегу, украшенном покосившейся часовенкой, были едва различимы.

Это Африка. Тропическая Африка. Земля, которую Корин узнал немногим более двух месяцев назад.

Впрочем, познал ли он ее, эту удивительную землю, такую богатую, такую бедную, такую противоречивую, многострадальную землю, званым другом и желанным гостем которой стал?

…А далеко-далеко, дома, сейчас тоже лето. Мягкое, пряное утро Приобья, в извечном непокое которого надежный покой. Благодатное лето земли рода его с пляшущими солнечными бликами на изгибах широкой сибирской реки, с прохладной истомой тайги, где, покрытые влажными туманами, бредут поутру таежные сосны и кедры по колено во мхах, цветастых и вздыбленных, как российские подушки. И перезвон, гул работы в портах. Лихо лязгающий бег гусеничных вездеходов. Азарт ребячьих рыбалок и хлипкие, болотные броды послевахтовой охоты, с глухариными стонами, с опаленными солнцем и кострами подберезовыми опушками. Бетонные трассы, что лучами расходятся от нефтяного Сургута к разбросанным на урманах точкам упрямого труда, и новые, белые пирамиды каменных построек, решительно врезавшихся в буро-зеленую стену леса, и приземистые бревенчатые балочки и бараки первопроходцев таежной целины. Россыпи цветов с голубикой и брусникой, вкусно, прохладно и сочно лопающейся на зубах, точно кетовые икринки. И такие птичьи хоры в сплетенье древесных крон, что ломит уши, а дышать — не надышишься, там дышать словно петь…

В знойной, удушливо жаркой африканской стране Борис Корин не расставался с пачкой зачитанных, замусоленных писем, оттопыривших нагрудный карман его робы.

Ох как долго летят эти милые весточки от далекого Севера огромной Родины до маленькой жаркой страны, затерявшейся на другом континенте, где адрес их получателя обозначен четырьмя словами и пятью цифрами дружеского контракта, где он, как и дома, первопроходец земных недр, где немало прекрасных людей и дел, но и горя еще немало, где тревожно и трудно. Так тревожно и трудно, что нервы держи в кулаке.

От горизонта до самого лагеря нефтяников, петляя меж дюнами, пролегла дорога, по ней как-то странно рывками мчалась машина, оставляя позади себя плотную стену пыли на долгие часы. Дни стояли сухие, призрачные.

Миновав буровую вышку, возле которой копошились фигурки полуголых рабочих, "газик", резко затормозил среди хаоса сворачивающегося лагеря.

Из машины сперва выпрыгнула молодая африканка в блеклой клетчатой рубахе с закатанными рукавами и шортах, затем грузно вылез рослый мужчина в замызганном, изъеденном химикатами и мазутом спортивном костюме.

Женщина бросилась к бараку с антенной на плоской картонной кровле. Мужчина же быстрыми шагами устремился к недовольно следившему за ним Борису Корину, размахивая на ходу руками так, что тонкая ткань изношенного спортивного костюма грозила разлететься на гиганте в клочья. Мужчина обливался потом.

— Это правда? — с ходу спросил он.

— Самовольничаешь, — строго сказал Борис, — или тебя не касается общий порядок?

— Слушай, — глаза великана сузились, — есть у тебя сердце или нет? Мы случайно услышали в утренней радиохронике. Это правда, я тебя спрашиваю? Да или нет?

Корин промолчал, отвернулся.

— Это правда… — чуть слышно сказал мужчина. — Не может быть, не верю… Он обещал вернуться утром… Габи, бедолажка… думал, не довезу ее живую, сама не своя. Как же так?.. Наши из ГКЭС уже знают? Виктор Иванович знает? И в посольстве?

— Возвращайся.

— Отвечай! — резко повысил голос великан, и веснушки на скуластом, побледневшем его лице проступили отчетливей. — Банго мой друг. Хлопцы там с ума посходили, что я им скажу?