Если парни всего мира... - Реми Жак. Страница 3
Олаф перестал посылать сигналы. К чему они нужны, если никто не отвечает?
Отец по-прежнему молча сидит за столом. Теперь Олаф достает из кармана трубку, степенно закуривает. Зажав мундштук в зубах, положив подбородок на сцепленные руки, юноша смотрит прямо перед собой, на деревянную переборку; но на ее месте воображение рисует ему знакомый женский образ: светлые пушистые волосы, крупные неровные белые зубы, круглый подбородок, нескладные руки с короткими пальцами, с широкими, как у мужчин, ладонями.
Ларсен откладывает в сторону медицинский справочник и, взглянув на Олафа, пожимает плечами: дурак, размечтался не вовремя, а на судне больной. Придется выходить из положения одному. Так оно и должно быть, раз он капитан, но Ларсен, конечно, мог бы рассчитывать на большее понимание со стороны сына. В молодости, когда отец брал его с собой в море, он вел себя иначе. У Ларсенов тогда не было собственной шхуны — плавали на чужих.
Капитан встает из-за стола, подходит к аптечке. Чертов ящик! Всегда в нем беспорядок. Ларсен снимает его со стены, переворачивает, и пузырьки, коробочки, баночки, таблетки, ампулы, бинты вперемешку рассыпаются по столу. В этих проклятых пакетах никогда не бывает того, что нужно. Ларсен ищет список — опись медикаментов, которые необходимо иметь на борту каждого корабля. Ну, вот он, этот листок; им так давно никто не пользовался, что края склеились и приходится отдирать их, чтобы прочесть список. Капитан вздыхает: все правила гигиены нарушены... впрочем, ведь это везде так. Все эта правила — вздор, выдумки канцелярских крыс. Он всегда лечил своих людей по примеру отца: с помощью аспирина и крепкого словечка. Всегда все было в порядке, а вот теперь почему-то не ладится. Ларсен смачно выругался. А тут еще этот балбес уставился на него, точно он прозрачный и сквозь него что-то видно... Олаф не замечает отца; ему мерещится тонкая фигура Кристины, ее упругая грудь, длинные стройные ноги.
— Черт возьми, — восклицает Ларсен, что-то вспомнив, — ведь Эрик не постоянный член нашего экипажа Мы взяли его на борт в Антверпене. Да, но он наверняка должен был пройти медицинский осмотр...
Олаф, недовольный тем, что отец отвлек его от грез, пожимает плечами.
— Но де Витт проводил же санитарный осмотр, — бросает он насмешливо.
Де Витт — старый приятель. Не один час на протяжении многих лет провел с ним Ларсен за трубкой и бутылкой вина. Между ними существует давний уговор. Де Витт никогда не пристает к Ларсену с медицинскими формальностями. Этого толстого лентяя вполне устраивает забраться в кресло в капитанской рубке и, тепло укутав зябнущие ноги, пропустить стаканчик-другой. Обычно разговор идет о политике. Мечта де Витта — стать муниципальным советником. Он давным-давно бы им стал, да вот натворил глупостей во время оккупации. Пока доктор разглагольствует, Олаф готовит документы. Де Витт подписывает, и делу конец. Ларсен, довольный тем, что все так быстро уладилось, отводит его к шлюпке, — вот и весь санитарный контроль. Не позволять же в самом деле бюрократам портить тебе жизнь! Только на этот раз похоже, что щелкоперы отыграются!
Джип Ван Рильста резко бросает в сторону. Дорзит и Этьен хватаются за сидение: у этого торговца хлопком весьма своеобразная манера вести машину. Джип мчится зигзагами по узкой дороге, задевает за ветви деревьев, цепляется о придорожные кусты, вихрем пролетает по лужам, разбрасывая снопы брызг. Пьяные пассажиры горланят вовсю, перекрывая своими криками шумы леса. Но понемногу, под действием свежего ночного воздуха они начинают трезветь, и сам собой напрашивается вопрос: а зачем, собственно, они едут в Титюи?
Этьен им явно что-то наплел. Не может быть, чтобы он один поймал сигнал бедствия! Чепуха! Да разве люди, попавшие в беду, станут ждать помощи от негритоса?
Этьен Луазо всеми силами старается убедить их, выкладывает все, что ему известно о радиолюбителях: об их обычаях, о чувстве солидарности, связывающем этих людей, разбросанных по всем странам света; о правилах, которые предписывают немедленно отвечать на всякую просьбу о помощи; говорит о колебаниях радиоволн и о магнитных бурях. Но спутники его с каждой минутой верят ему все меньше. Ван Рильст резко останавливает джип и собирается повернуть обратно, а Дорзит не перестает угрожающе повторить:
— Ты посмеялся над нами, обезьяна, но тебе это даром не пройдет.
Вконец отчаявшись, Этьен выпрыгивает из машины.
— Куда ты?
Ну и черт с ними, он дойдет до шахты пешком. Его решительный вид производит впечатление.
— А как же ты доберешься обратно?
Этьен пожимает плечами. Пешком, конечно. В эту минуту мозг его, точно молния, пронзает мысль: а Мария? Он забыл о ней, забыл о малыше, который должен родиться, о своем ребенке. Как это могло случиться? Просто непонятно. Потрясенный, он внезапно останавливается, ему стыдно. Надо вернуться домой, вернуться немедленно. Протяжный крик жены, довольная улыбка матери зовут его в хижину. Что ему до неизвестных людей, сигналы которых он поймал? Но его спутники c непоследовательностью пьяниц за это время тоже успели переменить мнение.
— В Титюи, говоришь, есть инженер, который умеет обращаться с радиопередатчиком? Вот мы с ним и поговорим. Садись.
Этьен возвращается, Дорзит хватает его за шиворот и поспешно втаскивает в машину.
— Если ты нам соврал, мы погоним тебя обратно пинками в зад, — с ухмылкой говорит он.
Ван Рильсту очень нравится эта мысль. И, от всей души желая, чтобы Этьен оказался обманщиком, он весело повторяет:
— Да, да, пинками в зад. Садись, садись.
Машина набирает скорость, а Дорзит, смакуя, разрабатывает план:
— Один из нас поведет машину, а другой будет тебе поддавать сзади. Торопиться-то ведь будет не к чему. Времени хоть отбавляй.
Теперь Ван Рильст придумал новое развлечение: он на время выпускает руль из рук и снова берется за него в последнюю минуту, когда машина того и гляди врежется в какое-нибудь препятствие.
Дорзит хохочет до слез. Его забавляет откровенный испуг на лице Этьена.
— На обратном пути ты еще больше повеселишься, когда твой задний амортизатор превратится в кашу.
Оба не отличаются изобретательностью, и мысль о предстоящем развлечении долго забавляет их.
Когда они подъезжают к шахте, деревенька уже спит крепким сном. Джип направляется к небольшому каменному домику, окруженному садом, — жилищу инженера. Бой, дремавший на террасе, поднимается навстречу посетителям. Его хозяин болен.
Вот уже два дня, как лихорадка приковала к постели инженера Жиля Лаланда. Высокая температура не дает ему уснуть. В тесной комнате, через стенки которой проникают любые звуки, молодой бельгиец ворочается под противомоскитной сеткой. Странные видения обступают его — воспоминания о прошлом сплетаются с бредовыми образами. Кажется, до иных порой можно дотронуться, они почти осязаемы. Другие, едва возникнув в сознании, тотчас растворяются, словно тени.
Почему Лаланд забрался так далеко в погоне за счастьем? Он пытается вспомнить, но это ему не удается, — дождь, грязная мостовая, дрожащие фонари портовых кафе Антверпена неотвязно мерещатся ему; острая, как физическая боль, разъедающая тоска по родине вызывает у него глухой стон. Если бы Жиль лежал у себя в постели, там — в Европе, он, вероятно, сдержался бы из боязни, что из соседней комнаты может услышать мать. Но к чему сдерживаться здесь? Тут некого щадить, не с кем поговорить, здесь для него никто не существует. И он ворочается с боку на бок на жаркой постели. Перед ним возникают образы женщин. Понемногу они заполняют всю комнату; столпились у постели. Им нет числа. А может, это только одна женщина, но она раздвоилась, утроилась, превратилась в целое множество. Она и брюнетка и блондинка одновременно, даже рыжая, и все-таки она одна, одна и та же. У нее голые руки, грудь, округлые плечи и бедра, перерезанные линией подвязок и пеной белых кружев... Здесь только негритянки. Лоснящаяся черная кожа скользит под рукой, но в то же время она твердая, упругая, противная. Лаланд вздыхает при воспоминании о фламандских женщинах — пухлых, упитанных. А этих негритянок так и хочется ударить. Он видел однажды, как мастер бил женщину хлыстом. В воздухе стоял свист от ударов... Он тогда вмешался, отругал мастера, и тот извинился. А сейчас ему самому хочется поступить так же. Бить... с размаху бить по омерзительной черной коже.