Приключения 1990 - Молчанов Андрей Алексеевич. Страница 17

Начинается работа. Стук, звон, и мятое крыло мало-помалу обретает надлежащую форму. Эдик прикручивает новую крышку багажника, косясь на бутылки. Наполненные, они его раздражают. Но командир суров. Я сижу скучая. Думаю о Марине. Последнее время я очень много о ней думаю. Вспоминаю, как отвез ее в театр, в сотый раз краснея за себя: ну наглец, ну дурак! А... может, и ничего, что так вышло? Может, рассмотреть это дело юмористически? Что за напасть! Я, кажется, люблю ее. Глупость, естественно. У нее муж, насколько знаю — не первый, и наверняка она соображает: счастье женщины не в авантюрных увлечениях, а в семье, в заботах о ней и в ее упрочении. Интересно, развелся бы я с женой ради нее? Да. Конечно.

— Ну вот, крыло есть, — говорит Игорек. — Шпаклевочки, и все дела. Теперь — панель.

У ворот гаража Эдик ведет торг с хозяином «Волги».

— Полтинничек, мужик, полтинничек, — доносится его бас. — Ты чего? Амортизатор заменили, так? Потом трапецию, так?

Позвонить ей? Допустим, имею право. Дальше? Куда-то пригласить? Куда? В театр? Как же, оригинальное приглашение... В кино? Еще чище! Погулять? Минус двадцать восемь. Ресторан? Пошло, да и денег нет. Домой? С семьей, мол, не желаешь познакомиться? С тещей там... К Козлу? Бред. В этом прокуренном и убогом логове я сам если и бываю, то после крупных огорчений или диких поддач, когда депрессия и на все наплевать.

— Ну чего, может... полечимся, мужики? — осторожно предлагает Эдик, шпаклюя крыло.

— Только если с закуской, — соглашается Игорь. — А то развезет. Родители в санаторий укатили, жратвы уже два дня нет...

Эдик достает хлеб, лук, колбасу, вскрывает банку с огурцами, ставит рядом с бутылкой стакан и две фаянсовые кружки.

— Только не из кружки, — заявляю я и отбираю у Эдика стакан. — Не могу из чайной посуды...

— Аристократ, — уныло роняет Игорь.

Мы пьем ледяную, с мороза безвкусную водку.

— Я вот когда на Дальнем Востоке... — рыгая и морщась, говорит Эдик, — мы там спирт из плафонов киряли — посуды не было. Матовые такие плафоны... Ну лампочки где. Чего кружки, плафон! Ого! Литр. Не, два с полтиной. Тара. Да... Спирт теплый — реакция с водой... Песчинки на дне, фуфель какой-то... С души воротит! — И его передернуло от воспоминаний.

Нас с Игорьком тоже как током хватило. В это время вошел хозяин «Волги» — улыбчивый толстячок пенсионного возраста, с удивленным выражением лица.

— Рекламация, — смачно плюнув, сказал Эдуард, — Ну чего не нравится?

— Вы знаете, — поведал толстячок, смущаясь, — что-то у меня стуки какие-то, забыл вам сказать... Внизу.

— Понятно — не наверху, — сказал Эдик лениво. — Не под облаками. Отдельная работа...

— Конечно. Я заплачу!

Эдуард мигом исчез. Толстячок присоединился к нам, рассказав страшно тупой анекдот. Юмор мы с Игорем восприняли холодно, но он смеялся за всех — долго и всхлипывая.

Вернулся Эдуард, обозрел компанию бесшабашными своими глазами.

— Смеяться, право, не грешно, — выразился он в сторону толстячка, — но тут нужна минута скорбного молчания... — И захохотал от собственного остроумия. Продолжил: — Крестовины у тебя накрылись, кореш.

— Но их месяц назад... меняли! — изумился клиент.

— Значит, так меняли, — степенно заметил Эдуард. — Такие мастера. Знать надо, кому доверяешься. Нет чтобы подъехать к Эдику и горя не ведать, нет — шатаешься по ханыгам и имеешь не кардан, а туфту! — И он хлопнул обескураженного собеседника по животу, издавшему звук спелого арбуза. — Гони тачку через бокс, на яму. К нему, — он вытянул подбородок, указуя на Игоря. — И готовь четвертной.

Когда серьезно озабоченный толстячок удалился, он, возбужденно блестя зрачками, зашептал Игорю:

— Крестовины у него — колоссален-великолепен. Шлицы бьют. Пяток гвоздиков вгоню между ними, и все дела. Походит!

Тот пожал плечами, возвращаясь к ремонту моего автомобиля.

Мне стал остро неприятен Эдуард. Вообще захотелось вырваться отсюда. И то ли под влиянием алкоголя стало жизненно необходимо встретиться с Мариной. Сегодня же.

— Эй, мастер, — сказал я Игорю. — Дай ключ от квартиры. Надо позарез. Ты ведь тут целый день возиться будешь?

— Чего ж ты раньше-то? — с пониманием отозвался он. — Бери. Ничего девочка?

— Лучше не бывает.

— Любовь как рыбалка, — изрек он, передавая мне брелок с ключом. — Клюнуло — тяни рыбку. Не клюнуло — сматывай удочки.

Вскоре, как вор, шмыгнув в подъезд, я поднялся на свой этаж и, оглядываясь на дверь родной квартиры, отпер дверь квартиры соседа. Набрал номер ее телефона, оглядывая интерьер; портреты родителей Игоря на стене пришла мысль временно убрать...

Падший я тип... Но с претензиями, сволочь.

Ее голос.

— Марина?

Весь подбираюсь. Нервы — перетянутые струны. Аж звон под темечком. Сжимаю трубку, как рукоятку ножа перед дракой, в горле — одышка, а голос спокойный, ровный, насмешливый, не мой голос: нахожусь, мол, дома, в скуке беспечного дня, болею — давление, мечтаю увидеться, но удобно ли выступить с приглашением посетить меня, такого ординарного, почти безвестного, этакую знаменитую, осиянную славы лучами, признанную широкими массами трудящихся и бездельников... Не верю барабанным перепонкам своим: придет через час! Ну... дела!

Лицо горит. Противно лихорадит. И давление наверняка подскочило — тут, выходит, я не соврал. Иду на кухню. Так, чай есть, конфеты... Уже кое-что. Вспоминаю Эдика. Провожу некоторые параллели между собой и этим мазуриком. Чем в принципе я лучше его? Тем, что он равнодушно последователен в своей лжи, а я кувыркаюсь в сомнениях? Рождается определение: «Я — личность Сомневающаяся, а значит — прогрессивная». Отчетливо представляю, как эта фраза ляжет на бумагу: «сомневающаяся» — с большой буквы, «прогрессивная» — с малой... Усмехаюсь, но тут же цепенею лицом — на лестничной площадке подозрительно знакомые голоса... Приникаю к дверному «глазку». В мутной, сплющенной сфере вижу жену и тещу в шубах и с сумками — видимо, собрались в магазин. Жена смотрит в мою сторону, и я, невольно приседая, ныряю прочь от «глазка». Котяра пакостный. Аферист.

От кого-то слышал, что душа художника или светла, или порочна. Среднего не дано. Моя душа... подловата. Ну да я и не художник. Молодой циничный журналист, в часы досуга упражняющийся в рифмах. А что от такого ждать?

Плохо живу! Плохо.

Марина Осипова

Безлюдье промерзшей в ночи улицы. Грязные сугробы, вспучившиеся над тротуарами, неровные пятна асфальтовых прогалин... Мертвый проспект, погасшие скворечники светофоров. На далеком, заслоненном неясными очертаниями зданий горизонте — фотографические вспышки зарниц. Пустыня города, забывшаяся в чутком, коротком сне.

Сижу в темной кухне, смотрю в окно. Пустота. Во всем. Ни мыслей, ни чувств. Память — зрение, обращенное в прошлое, — выхватывает фрагменты безумной, постыдной хроники: стандартная квартирка, темно-зеленые обои с рисунком в стиле «ампир» — вазоны и гербовые лилии, горка с сервизом — поставленные на попа тарелочки с изображениями пасторальных пейзажей и полнотелых дам в туниках, укрытая классически-клетчатым пледом тахта, стол, чайник на лиловой кафельной подставке, серый, сморщенный зефир в обколотой обеденной тарелке, его глаза — хищные, притягивающие блеском желания, рука — сухая, крепкая, чистый голубой манжет рубашки, твердо выскользнувший из-под свитера, губы, говорящие пустоту никчемных слов...

Дура, дура и еще раз дура! Зачем пошла к нему? Что, думала — попьем чайку, побеседуем чинно на темы искусства, быта и, обменявшись мнениями и впечатлениями от жизни как таковой, расстанемся? Нет, понимала ведь, что совершается глупость, и глупость свершилась! Наваждение какое-то. Позор. Шлюха! И чего только надо тебе, чего не хватает? Муж плох? В обиде на него? Нет. Тяга к острым ощущениям? Не страдаю. Внезапная страсть к автору сценария? Белиберда. Симпатичный парень, ну и что? Впрочем, сейчас этот симпатичный мне отвратителен, хотя пенять на него все равно как пьянице на водку. А может, просто оступилась? Шла и оступилась. И теперь забыть. Не было. Ну а если и было, то оплошность, ошибка, пусть серьезная, но больше не повторю ее.