Замок Персмон. Зеленые призраки. Последняя любовь - Санд Жорж. Страница 29

С этими словами пожилая дама, казавшаяся, несмотря на данный ею мне урок, довольно добродушной женщиной, позвонила и отдала распоряжения, как меня поместить. Я отказался от ужина, поскольку уже закусил дорогой и находил крайне стеснительным есть одному в присутствии совершенно незнакомых людей.

Так как мой отец предоставил в мое распоряжение для исполнения данного мне поручения несколько дней, то мне оставалось только задержаться и ждать нашу прекрасную доверительницу. Для нее самой и ее семьи я являлся настолько полезным человеком, что имел право на самое радушное гостеприимство. Поэтому я не заставил себя просить, хотя поблизости от замка находился весьма приличный постоялый двор, на котором обыкновенно люди моего звания ожидали, пока их примут "благородные". Так звали в то время в провинции дворян, и следовало считаться со смыслом этих выражений, чтобы уметь держать себя в отношениях с высшим светом без унижения и без нахальства. В качестве человека среднего круга и философа (в то время еще не существовало выражения "демократ") я отнюдь не признавал за знатью нравственного превосходства. Но так как и знать вооружалась философией, то я понимал необходимость считаться с тонкостями этикета и уважать их, чтобы тем заставить в свою очередь уважать себя.

Поэтому, как только я оправился от моей робости, я сумел выказать себя достаточно благовоспитанным, тем более что у моего отца мне приходилось видеть представителей различных общественных классов. Вдова, по–видимому, поняла это через какие?нибудь несколько минут, и ей не приходилось уже делать над собой усилий, чтобы принимать если не в качестве равного, то, по крайней мере, как друга дома, сына адвоката своей семьи.

Пока она разговаривала со мною как женщина, у которой опытность заменяет ум, я воспользовался временем, чтобы рассмотреть ее наружность, а также наружность другой женщины, сидевшей с нею. Эта последняя была еще жирнее; сидя в некотором отдалении и вышивая фон на каком?то ковре, она не разжимала губ и едва поднимала на меня свои глаза. Одета она была почти так же, как и вдова, в темное шелковое платье с длинными рукавами; черная кружевная косынка была накинута поверх белого чепца и завязана под подбородком. Но все это было менее чисто и менее свежо. Руки были не такие белые, хотя такие же пухлые. Наружность была гораздо проще, хотя вульгарность замечалась уже в тяжелой черной толстой вдове Ионис. Словом, я не сомневался, что вторая дама была компаньонкой вдовы, особенно когда последняя обратилась к ней по поводу моего отказа от ужина со следующими словами:

— Все?таки, Зефирина, г–н Нивьер — молодой человек и может проголодаться перед сном. Велите поставить холодную закуску в его комнату.

Громадная Зефирина встала; она оказалась такою же высокой, как и толстой.

— Прикажите также, — добавила хозяйка, когда Зефирина уже выходила из комнаты, — не позабыть о хлебах.

— О хлебе? — переспросила Зефирина тонким и слабым голосом, звучавшим как?то забавно при ее фигуре.

Затем она повторила голосом, полным сомнения и удивления:

— Распорядиться о хлебе?

— О хлебах! — подтвердила вдова внушительно.

Зефирина, казалось, колебалась одно мгновение и вышла, но хозяйка тотчас позвала ее опять и отдала следующее странное распоряжение:

— Пусть приготовят три хлеба!

Зефирина открыла рот, собираясь отвечать, но только пожала плечами и вышла.

— Три хлеба! — вскричал я в свою очередь. — Однако, какой аппетит предполагаете вы во мне, графиня!

— О, это ничего, — ответила она. — Хлебы совсем маленькие!

Она замолкла на мгновение. Я думал, что бы такое сказать, чтобы возобновить разговор в ожидании того, когда мне можно будет удалиться; но вдова, по–видимому, впала в какое?то раздумье, поднесла руку к звонку и снова остановилась, сказав как бы про себя:

— Да, три хлеба!..

— Это в самом деле слишком много, — отозвался я, едва удерживаясь от смеха.

Она взглянула на меня с удивлением, по–видимому, не соображая, что она только что произнесла вслух.

— Вы говорите о процессе? — сказала она, стараясь заставить меня забыть о ее рассеянности. — Правда, с нас требуют слишком много! Как вы думаете, выиграем мы его?

Но она почти не слушала моих уклончивых ответов и решительно позвонила. На звонок явился слуга, которого она послала за Зефириной. Когда Зефирина вернулась, вдова сказала ей что?то на ухо; после этого она, по–видимому, совсем успокоилась и принялась болтать со мной, как какая?нибудь кумушка, очень ограниченная, но расположенная и почти родственная. Она расспрашивала меня о моих вкусах, привычках, о моих знакомствах и развлечениях. Я отвечал больше по–ребячески, стараясь казаться моложе, чем был на самом деле, чтобы моя собеседница почувствовала себя свободнее, так как я скоро заметил, что госпожа Ионис принадлежала к числу тех светских женщин, которые, отличаясь крайне ограниченным умом, не любят встречать в своих собеседниках превосходства в этом отношении.

Впрочем, она была настолько добродушна, что я не очень скучал с ней в течение проведенного с нею часа и не слишком нетерпеливо ожидал позволения ее покинуть.

Слуга проводил меня в мои покои: это была почти целая квартира, состоявшая из трех прекрасных больших комнат, весьма роскошно меблированных в стиле Людовика XV. Мой собственный слуга, которого моя мать учила, как держать себя, находился в моей спальне, ожидая чести помочь мне при раздевании, чтобы выказать себя таким образом столь же сведущим в своих обязанностях, как и лакеи богатых домов.

— Прекрасно, Батист, — сказал я ему, когда мы остались вдвоем, — ты можешь идти спать. Я лягу один и разденусь сам, как я это делал всегда чуть не с самого моего рождения.

Батист пожелал мне спокойной ночи и ушел. Было только десять часов. У меня не было никакой охоты ложиться спать так рано, и я хотел осмотреть мебель и картины гостиной, когда глаза мои упали на стол с холодным ужином, накрытым в моей комнате у камина. Три хлеба находились тут в их таинственной симметрии.

Они были средней величины и лежали в центре лакового подноса, в хорошенькой корзинке из старого саксонского фарфора с красивой серебряной солонкой посередине и тремя вышитыми салфетками по краям.

— На кой черт понадобилась ей эта корзинка? — спрашивал я себя. — Почему эта обеденная принадлежность всякой закуски, хлеб, так беспокоила мою хозяйку? Почему она так заботливо заказывала три хлеба? Почему не четыре, не десять, если уж она считает меня за обжору? И в самом деле, какой обильный ужин! Сколько бутылок вина с многообещающими этикетками! И опять?таки, зачем три графина воды? Вот что становится таинственным и странным! Не воображает ли эта старая графиня, что я существую в трех лицах или что я привез в своем чемодане двух сотрапезников?

Я задумался над этой загадкой, когда в дверь моей первой комнаты постучались.

— Войдите! — воскликнул я, не трогаясь с места, так как думал, что это Батист забыл что?нибудь в моих комнатах.

Каково же было мое удивление, когда я увидел перед собой громадную Зефирину в ночном чепце, со свечою в одной руке и держащую палец другой руки на губах. Она подходила ко мне, тщетно стараясь не производить никакого скрипа своими слоновыми ногами! Конечно, я побледнел при виде ее гораздо больше, чем когда я думал предстать перед молодой графиней Ионис. Какими ужасными приключениями грозило мне это исполинское видение?

— Не бойтесь ничего, — простодушно сказала мне добрая старая дева, как будто догадавшись о моем страхе. — Я сейчас объясню вам причину… трех графинов… и трех хлебов!..

— Ах, пожалуйста, — ответил я, предлагая ей кресло. — Меня это очень заинтриговало.

— Как ключница, — сказала Зефирина, отказываясь сесть и продолжая держать свечу, — я была бы очень огорчена, если бы вы подумали, что я принимала участие в этой злой шутке. Я этого себе никогда не позволила бы… И все же я должна просить вас покориться ей, чтобы не огорчить моей госпожи.