Путешествия никогда не кончаются - Дэвидсон Робин. Страница 18

— Арра (шевелись), бездельник, пора идти домой, негодник ты этакий, — сказала я и сунула ему в рот леденец.

Но вместо того чтобы вскочить и поинтересоваться, какие еще сласти я принесла, Баб остался лежать, даже леденец он жевал без удовольствия, и тогда я поняла: произошло непоправимое. Я заставила Баба подняться, он встал на три ноги. Распрямив его поджатую ногу, я увидела в мягкой подушке лапы глубокий разрез, откуда торчал кусок стекла. Курту пришлось застрелить одного из своих верблюдов, поранившего ногу таким образом. Подушки на ногах верблюдов приспособлены для ходьбы по мягкому песку, а вовсе не по острым предметам, это ахиллесова пята верблюдов. Внутри подушки находится дырчатый эластичный пузырь; когда верблюд опирается на подушку, дырочки пузыря под давлением растягиваются. Если верблюд не наступает на ногу, дырочки перестают растягиваться и сокращаться, что приводит к нарушению кровообращения. Кусок стекла рассек ногу Баба от подошвы до верхней шерстистой поверхности стопы. Я не сомневалась, что Бабу пришел конец. Добрых полчаса я сидела на берегу пересохшей реки и проливала горькие слезы. Я ревела в голос. Верблюды — самые выносливые животные на свете, стучало у меня в голове, это я, неудачница, во всем виновата, это меня преследует судьба. Кто так жестоко ненавидит меня там, наверху? Я потрясала кулаками и продолжала реветь. Дигжити лизала мне лицо, Зелли и Дук сочувственно склоняли шеи. Огромная уродливая голова Баба лежала у меня на коленях. Он жевал леденцы, упивался всеобщим вниманием и великолепно играл роль умирающей Маргариты Готье. В конце концов я взяла себя в руки, осторожно вытащила из раны стекло и, ежеминутно останавливаясь, отвела Баба домой. Потом села на велосипед и поехала в лечебницу, но знакомых ветеринаров не оказалось на месте, их заменял какой-то новый неопытный юнец. Он пришел ко мне, посмотрел на Баба, стоя футах в шести от верблюда, и сказал:

— Хм-хм, у него действительно рана на ноге. И велел ввести противостолбнячную сыворотку. Не очень-то большая помощь. В ресторане я познакомилась с двумя женщинами, Киппи и Чери, они страстно любили животных и работали ветеринарами в Перте [12]. Вечером я снова села на велосипед, поехала в ресторан и рассказала Киппи и Чери о своей беде. Они пришли ко мне на следующий день — последний день их пребывания в Алис-Спрингсе, — вскрыли рану, выпустили гной и велели делать промывания горячим дезинфицирующим раствором. Ногу Баба нужно было погружать в ведро с раствором, массировать поверхность вокруг раны и тщательно удалять все выделения. Чудесные женщины, они вселили в меня надежду.

Толи и Дженни пустили в дело старые колья, обрывки проволоки, сетки, еще какой-то хлам и в одной из задних комнат дома Бассо устроили большой загон. Получилось превосходное сооружение. Я держала Бабби в загоне, трижды в день промывала ему ногу и молилась. С помощью городского хирурга я немного изменила лечение: вставила в рану резиновую трубочку для носового питания новорожденных и через нее смачивала всю раневую поверхность крепким антисептическим раствором. Так продолжалось несколько недель, иногда мне казалось, что нога заживает, а иногда — что вся ступня уже сгнила. Я то возносилась на крыльях надежды, то проваливалась в глубокую яму отчаяния и жалобно просила Дженни, Толи, Джули или городского хирурга прийти мне на помощь. Лечебные процедуры не доставляли Бабу ни малейшего удовольствия и мне тоже.

— Стой смирно, урод несчастный, не болтай ногой, a то отрежу до колена, тогда узнаешь.

Баб постепенно выздоравливал. Скоро его нога настолько поджила, что я разрешила ему вернуться к Зелли и Дуки, все это время они неотступно вертелись вокруг дома; от них нельзя было избавиться, как от дурного запаха, они просовывали свои длинные шеи в кухню, а когда мы пили чай в саду, выжидающе переминались с ноги на ногу и смотрели на нас жадно выпученными глазами. Мои друзья относились к ним так же нежно, как я, хотя и бранили меня, по-моему несправедливо, за то, что я вижу в своих верблюдах скорее людей, чем животных. Мы часами не спускали с них глаз и смеялись до упаду. Наблюдать за ними было куда интереснее, чем смотреть фильмы с участием братьев Маркс [13].

А потом в один прекрасный солнечный день это все-таки случилось. Верблюды исчезли. Растворились в неведомой голубой дали, улетучились как дым. Были верблюды и нет верблюдов, нет моих обожаемых — ах, только не обидьте их! — нет моих ненаглядных верблюдов. Они покинули меня, эти неблагодарные, коварные, переменчивые, лживые твари, эти четвероногие предатели, взяли и смылись. Отправились гулять по холмам со всей быстротой, на какую оказались способны их стреноженные ноги. Они часто уходили побродить недалеко от дома, но на сей раз произошло нечто из ряда вон выходящее. Может быть, они просто соскучились и им захотелось развлечься. Но я подозревала, что виновата во всем Зелейка. Она решила вернуться домой — хорошенького понемножку! — и повела остальных назад, в свое стадо, где верблюдам неведомо, что такое седла и работа. Ее было труднее приручить, чем Дуки и Баба, труднее подкупить подачками и лаской. Мне не удалось ее испортить. Она не забыла сладости свободы.

В то утро я, как всегда, отыскивала следы верблюдов, Диг была со мной. Примерно час я билась впустую, но в конце концов поняла, что верблюды двигались почти точно на восток, к холмам, заросшим густым кустарником. Я прошла около двух миль, и за каждым поворотом мне казалось, что я вот-вот их увижу или услышу невдалеке звук колокольчиков. В этих местах водится маленькая хохлатая птичка с треугольным клювом [14], ее голосок напоминает позвякивание верблюжьих колокольчиков, и она не раз водила меня за нос. Становилось жарко. Я сняла рубашку, положила под куст и велела Диг дожидаться меня; я рассчитывала вернуться самое большее минут через тридцать. Дигжити уже с трудом дышала и умирала от жажды. Она не любила оставаться одна, но я делала это ради ее собственного блага, и она покорилась. Я пробиралась сквозь цепкие заросли, тянувшиеся на многие мили вокруг в этой холмистой местности, где царило полное безлюдье — никого и ничего, кроме кустарника. Меня слегка удивляло, почему верблюды отправлялись в такую даль и почему так спешили. Но я не тревожилась. Я шла по свежим следам: оброненные ими орешки были еще влажными. Следы говорили, что кто-то из них порвал кожаный ремень и волочил цепь. И я шла. Шла. Шла. Я пересекла реку Тодд, окунулась в прохладную лужу — у меня горело тело — и выпила столько воды, сколько в меня вошло. Смочила брюки, обмотала их вокруг головы. Но продолжала идти. Правда, медленнее, потому что почва стала каменистой. И все это время я пережевывала одни и те же мысли: что случилось? Кто мог их спугнуть? Что, черт возьми, все это означает? В тот день я прошла тридцать миль, непрерывно уговаривая себя, что через минуту, буквально через минуту, я их увижу, но я не слышала ни звука, кроме звяканья колокольчиков внутри моей собственной головы, и так и не увидела верблюдов. Я возвратилась поздно вечером, бедняга Дигжити совершенно извелась, но покорно сидела под тем же кустом, ее розовый язык был сух, как лист бумаги, а дорожка беспокойных собачьих следов тянулась на сто ярдов по направлению к дому и на сто ярдов в ту сторону, куда утром ушла я. И все-таки она ждала, верная душа, ждала, хотя ее терзало невыносимое беспокойство и такая же невыносимая жажда. Она так обрадовалась, увидев меня, что едва не выпрыгнула из собственной шкуры.

На следующий день я вышла из дома, лучше подготовившись к предстоящему путешествию. Быстро отыскала место, где прекратила поиски накануне — миль восемь по прямой, — и увидела, что через одну-две мили на каменистом откосе следы теряются. Я вернулась домой и обзвонила все соседние скотоводческие фермы. Нет, никто из хозяев не видел верблюдов, правда, обычно они просто стреляют по верблюдам, если те оказываются поблизости. Теперь, конечно, они последят, не появятся ли мои.