На берегах тумана - Чешко Федор Федорович. Страница 58

Первый Учитель улыбнулся, под седыми клочьями усов Влажно блеснули желтые ломаные зубы.

— Четвертый. — Это было пока единственное слово, произнесенное старым виртуозом за нынешний вечер. Что ж, он прав. Парнишка сумел отбить три удара (а они были хороши, достойны настоящего бойца). Да и четвертый, поваливший его, исхитрился наполовину ослабить — не удар это получился, а скорее толчок.

— Капля радости в чаше печали. — Архонт дернул щекой. — Я уже начал было привыкать к мысли, что Келья Второго Года будет пустовать до новой весны. Но теперь, слава могучим Ветрам, нашелся хоть один...

— Два, — снова осклабился Первый Учитель.

— Ты настолько уверен в этом?

Старик пожал плечами и отвернулся.

А последний из учеников уже шел навстречу судьбе. Нет, не шел — скользил, пританцовывал, перебрасывая дубинку из руки в руку. «Пенный прибой»? Ого...

Командор и архонт-магистр, конечно, быстро управился бы с малоопытным подростком, если бы безграничное изумление не сковало его движений, когда, вместо того чтобы самому наносить удары, ему пришлось отбивать стремительно заметавшуюся вокруг дубинку — раз, и еще раз, и еще, и снова... Трещало сшибающееся дерево, качались, кружились перед глазами солнце, стена, земля и глубокая чернота за ученической маской, и тело пьянело, упиваясь стремительностью схватки... И вдруг все кончилось. Некоторое время архонт стоял будто оцепенев, ощущая какое-то болезненное неудобство в правой ладони. Несколько бесконечных мгновений понадобилось ему, чтобы понять: дубинки в руках нет, она валяется под ногами. Выбил? Обезоружил? Его, воителя, виртуоза, — обезоружил?! И колено медленно наливается надсадной болью... Неужели достал?!

Широко, во весь рот ухмыляется гордый учеником и собой Первый Учитель, и этот, который тут, рядом, — он стащил с головы шлем, он тоже улыбается (растерянно, испуганно, сам еще не верит в то, что совершил). Всклокоченный, запыхавшийся, зеленые глаза лучатся детским восторгом...

Командор шагнул к нему, тяжело опустил ладони на показавшиеся неожиданно узкими и слабыми плечи.

— Как тебя зовут?

— Нор Лакорра Санол, — ответил ломкий, срывающийся от волнения голос.

Полдень вливался в долину потоками неспешного теплого ветра, дробился солнечными сполохами в россыпях мелких соляных кристаллов — обильных следах давным-давно покинувшего эти места моря, проступающих на граните окрестных скал.

Здесь не было ничего, кроме этих скал, серого песка, ветра и мутного потока (уже не ручей, но еще не река), петляющего между нагромождениями изувеченного временем камня — мертвого камня, жалкого в своих безнадежных попытках очертаниями походить на живое. А вверху — только синева (спокойная, безразличная) и одинокое солнце, и все.

Полдень. Время для одиночества и схватки внутри себя.

Нор шел у самой воды, ощущая босыми ступнями плотную сырость песка; и проплывали по сторонам валуны, причудливые громады утесов, а изредка и фигуры уединившихся учеников — застывшие среди камней в каменной же неподвижности смуглые тела, одинаково перечеркнутые белизной набедренных повязок.

Вот и привычное место — проточенная водой скала, перебросившаяся через поток мрачноватой тяжеловесной аркой; и тщательно скрываемая ото всех тайна, непонятно почему вздумавшая уродиться в этой мертвой долине.

Тайна. Невзрачный стебель, нахально тянущийся вверх. Он не мог, никак не мог вырасти тут, но вот — вырос, и плевать ему, что не бывает такого, а для тех, кому вздумается исправить недосмотр всемогущих Ветров, допустивших живое укрепиться в не ему надлежащем месте, он припас длинные, свирепо изогнутые шипы. А ведь могут, могут найтись истовые поборники гармонии и порядка, тем более — среди орденской братии тем более — в стенах Школы. Поэтому Нор и превратил существование этой колючки в свою тайну, а если что, так и драться за нее станет.

Сентиментально? Да. И Первый Учитель говорил, и Командор наставляет, что излишняя для воителя чувствительность нарушает гармонию души Нора. Именно с этим назначено ему сражаться в часы полуденного уединения. Только назначения архонт-магистра нужны Нору, как на пожаре ложка. Нор и сам разберется, с чем ему драться внутри себя.

Он нащупал измочаленный кончик стягивающего ворот шнурка, потянул, и заношенный невесть сколькими поколениями учеников коричневый подрясник тяжко осел на песок. И Нор тоже опустился на песок, скрестил ноги, уперся ладонями в колени, пытаясь отлучить чувства от окружающего — как всегда, как в любой день из полутора лет, вырванных из жизни для Школы. И как всегда, ничего из этой затеи не получилось.

Потому, что со скал стекали печально шуршащие струйки пыли. Потому, что на мутной поверхности потока рождались бесшумные водовороты, и солнце вспыхивало в них внезапными искрами. Потому, что где-то далеко море дробилось о каменистый берег пенными всхлестами, и от этого тихо и зовуще гудел плотный песок. Потому, что смутные крылатые тени плавно скользили по песку и, коснувшись подножий утесов, вдруг стремительно взмывали по ним и пропадали из глаз. Потому, что...

«Нор!» И не понять — то ли негромкий сдерживаемый смех, то ли это вода журчит... А потом снова (тихо, зовуще): «Но-ор!»

Он вскинулся, ошалело завертел головой — никого. Наваждение... Хотя... Ну конечно, вон она, за тем валуном, вздыбившимся на середине потока. Замерзла, губы бледные, трясутся, вздернутый нос шмыгает, мокрые волосы прилипли ко лбу, и в них запуталась тина, но глаза лучатся восторгом, и вся эта до ушей ухмыляющаяся рожица кажется воплощением единственной чрезвычайно содержательной мысли: «Ай да я». Смилуйтесь, всемогущие, да как же Рюни сумела пробраться в охраняемые угодья Школы?!

Нор поманил ее пальцем: плыви сюда! Нет, не хочет она сюда, мотает головой, да так, что срывающиеся с коротких волос брызги долетают до берега. С коротких волос? Ну вот, так давно не виделись! Она стрижется уже... Да выбирайся же ты на берег, совсем ведь окоченеешь! Опять головой замотала. А потом — беззвучно, одними губами:

— Ты рад?

Нор только руками развел. Она еще спрашивает! Потом вдруг встревожился: а с чего бы Рюни вдруг отважилась на такое? Только чтоб его повидать, или...

Он спросил это торопливо и гораздо громче, чем следовало (даже несмелое эхо зацепилось на миг за вершины окрестных скал), и Рюни испуганно оглянулась, а потом отлепилась от своего валуна и подплыла ближе. Течение развернуло ее и поволокло вдоль берега, но она изловчилась ухватиться за что-то на дне. А вот за протянутую Нором руку хвататься не стала. Почему?

Несколько мгновений Рюни, тяжело дыша, снизу вверх смотрела на присевшего на корточки Нора. Над водой по-прежнему виднелась только ее голова, и было ясно, что неудобно ей так и холодно, но выбираться на песок она явно не собирается. Нор уже всерьез начал обдумывать, как бы это ее вытащить на берег силком, но тут Рюни заговорила — торопливо, то и дело отплевываясь от захлестывающей рот воды:

— Да ничего у меня не случилось плохого. То есть случилось, конечно, только давно, полтора года назад. В тот самый день, когда ты в Школу проситься вздумал. Глупый ты, Нор, на шесть лет себя в кабалу определил. И зачем, зачем?! Ты же и так был хорош. И на ножах был хорош, и на палках, и на кулаках — по-всякому... Я же помню! Я ведь вот зачем к тебе пробралась, я сказать хотела: не нужно тебе это, Нор, не твое это! Давно хотела сказать, только не знала, как повидаться с тобой. А вчера вот придумала...

Она примолкла, вскинула на миг из воды ладошку, отмахнула от глаз нависшую прядь. И Нор тоже молчал, улыбался снисходительно и ласково. Потом спросил:

— А как дома? Почтеннейший Сатимэ благополучен?

— Да так... — Голова Рюни как-то странно дернулась, наверное, она пожала плечами. — Хвала могучим Ветрам, жизнь у нас пока неплохая... И батюшка Лим здоров. Только скучает он, меньше народу стало к нам заглядывать с тех пор, как ты ушел. Совсем захирела наша таверна, нет того веселья, что прежде бывало... — Она запнулась, а потом голос ее окреп и глаза задорно блеснули. — А ведь ко мне сам капитан Рандрэ Римо Контир сына сватал. Представляешь? Такой человек — уважаемый, с тремя именами — меня захотел для сына. Какая партия, честь какая!