Hollywood на Хане (СИ) - Рыбак Ян. Страница 11

Мы с Лёшей изумлённо переглядываемся: «ДАЖЕ готов поцеловать!». Я давлюсь смехом, Лёша вытирает глаза тыльной стороной руки и сморкается в туалетную бумагу…

Я слышу, как Красимира — вполне сложившаяся, красноречивая и уверенная в себе женщина, — что-то невнятно отрицает смущённым голосом, который, тем не менее, приобрёл характерный глубокий грудной тембр…

«У тебя нет напарника?.. Заболел напарник?!.. Так возьми меня!.. Не нужен напарник — с тобой буду я!..» — Володя наступал и окружал, отрезал женщине пути к отступлению. — «Я гид, я свободный сейчас… Только спущусь вот вниз, и завтра к тебе вернусь!.. Ах, какая красивая женщина!» — и, как бы в сторону уже, но в полный голос: «На такой можно даже жениться!..»

Это было безумно смешно и трогательно одновременно… Невероятно, но эти откровенные приставания не были запятнаны пошлостью, словно она, эта городская по происхождению плесень, напрочь была выжжена в этом человеке солнечным ультрафиолетом, вытравлена морозом и пронизывающими ветрами. По сути, это были самые целомудренные приставания из всех «грубых приставаний», какие я когда бы то ни было наблюдал… Что бы он не произносил, — это было всего лишь непосредственным обращением Адама к Еве, требованием, древним, как род человеческий, а потому правомерным, могучим и действенным. Он был настойчив, но не прилипчив. В его голосе, в его интонациях не было ничего елейного, масляного, скабрезного: он был прям, прост и возвышен. В этой чуть сбивчивой от волнения речи слышались и хрипловатый «горла перехват», и то самое «сердца мужеского сжатье»… Какая невинная и мужественная простота, какое суровое и пронзительное простодушие!.. И какая безвозвратная потеря, не видеть Красимириного лица в эту минуту!.. Мы с Лёшей, не произнося ни слова, вновь закатываемся беззвучным смехом…

После обеда, Лёша с Валерой отправились в «верхний первый лагерь» — это такие «выселки», расположенные на сто метров выше по гребню. Четыре года назад моя палатка стояла именно там, но в этот раз мы решили стать ниже, не в последнюю очередь потому, что нижний лагерь намного оживлённее верхнего, и в нём гораздо больше возможностей для интересных съёмок и интервью.

Я остался лежать в палатке наедине со своей головной болью, разраставшейся в мозгу, как сорное колючее растение, на которое нет управы: пустило отростки в лобные доли, оплело и сдавило затылок, вонзило неумолимые шипы в глазное яблоко. Когда Лёша вернулся, я понял, что мне всё же удалось уснуть, поскольку его приход меня разбудил…

— Валера зовёт нас в гости на сало с луком.

— У нас есть сало?..

— Володя Заболоцкий оставил.

— Ладно, идём.

В полубочке сумрачно, всё окрашено в зеленоватые тона, землистые лица товарищей находятся в полной гармонии с моим самоощущением.

На полиэтиленовом пакете любовно выложены плоские пластинки сала и ломти ядрёного лилового лука.

Несмотря на мертвенную бледность ликов, души моих друзей пожирает жаркий деятельный огонь. Они обсуждают отснятое и планируют, что бы ещё такого-эдакого можно было отснять. С нарастающей тревогой я наблюдаю, как наша беседа заворачивает в нежелательное для меня русло.

— У меня есть одна давняя идея — говорит Валера, обращаясь, прежде всего, к Саше Ковалю — Было бы неплохо снять идущего по гребню человека, — Лёшу или Яна, — не сверху или снизу, а сбоку — это всегда хорошо смотрится на экране.

— Ты имеешь в виду гребешок ниже лагеря?

— Да.

— Он узкий…

— Идея такая: идти за человеком и снимать его камерой, вынесенной на какой-то, как бы, штанге…

— На штативе?..

— Возможно, на штативе…

— Может не хватить длины, но можно попробовать… — они всё больше возбуждаются, и я тревожно перевожу взгляд с одного на другого…

— Давайте попробуем!.. — говорит Валера, делая явственное движение в сторону выхода из палатки.

— Завтра на спуске можно будет попробовать… — говорю я, но с таким же успехом я мог бы попытаться завернуть в сторону разогнавшуюся лавину.

— Почему же завтра? Прямо сейчас!.. — говорит Валера, искренне не понимая, как можно откладывать в долгий ящик такую замечательную задумку…

Все смотрят на Лёшу: Валера с Сашей ждут решения, а я — приговора…

— Конечно! Попробуем прямо сейчас — говорит Лёша, и перед моим мысленным взором возникает Колизей, арена, шершавая от многократно пролитой и высохшей человеческой крови, распростёртый гладиатор с маской острой горной болезни на лице, два надменных победителя, занесших над его головой тяжелые, как булава Геракла видеокамеры, и деловитый молодой император, дающий им условный знак большим пальцем: ДОБИТЬ!..

«Боги, где же вы, боги…» — беззвучно шепчет гладиатор, вознося к небу затуманенные головной болью, слезящиеся глаза…

Лёша выглядывает наружу и сокрушенно качает головой. Чёрная туча подоспела в последнюю минуту, и с неба повалил мягкий, пушистый, как ресницы Снегурочки, спасительный снег. Пена небесного огнетушителя обволокла всё вокруг, гася страсти человеческие и творческие порывы неуёмных кинематографистов. «Спасибо…» — прошептал гладиатор и прикрыл рот ладонью, пряча улыбку мимолётную, невольную…

О том, как Саша Коваль не съездил в Японию

Общий разговор четырёх человек дарит одному из них возможность расслабленного неучастия, а потому я слушаю байки своих друзей, безвольно распластавшись на Сашиных вещах и прикрыв ноги Валериным спальником. Под мерное шуршание снега да глухое уханье и вздохи Горы, разговор с профессиональных тем с предсказуемой неизбежностью перетекает на женский, остро дефицитный в нашей ситуации, пол, на Володю Заболоцкого и его попытку взять опеку над Красимирой, на личный опыт участников в подобного рода альпинистских приключениях. Все сходятся в том, что взятие женщины «на онсайт» в подобных условиях вещь, хоть и возможная, но не столь часто случающаяся, как это пытаются представить некоторые записные горные ловеласы. С другой стороны, «редпоинт», или точнее — успешный штурм после предварительной обработки, вещь куда более вероятная, хоть и не столь эффектная с точки зрения чистоты стиля…

— Был у меня случай в конце восьмидесятых — задумчиво мурлыкает Александр, щуря много повидавший глаз и оглаживая бороду — спускался я с Коржаневы. Палатки у меня не было, я рассчитывал найти какую-нибудь пустующую во втором лагере, или же, в крайнем случае, — мир не без добрых людей, на улице замерзать не оставят. Спускаюсь я в лагерь. Сунулся в одну палатку, в другую… В третьей обнаруживаю симпатичную одинокую девушку-японку, представляете? Её группа наверх ушла, а ей чего-то там занездоровилось, и её оставили в лагере. Ну, я, понятное дело, взял эту девицу в оборот — подселился, заботой окружил: то чай приготовлю, то подкормлю чем-нибудь, то тёплую вещичку под бочок ей подоткну… Всё это бескорыстно, разумеется. Будь она страшней габонской гадюки, я бы всё равно её пригрел, но она, как раз, очень даже ничего была… Молоденькая такая, и глаза смышлёные… и даже почти не узкие. И экзотика ведь какая: Япония! Это вам не чешка и не полячка какая-нибудь соцлагерная, это же полноценная буржуазная заграница!.. Вы представьте себе только: на дворе восьмидесятые годы, железный занавес до неба, граница на пудовом замке… С японкой переспать… это было… ну, как в Японию съездить?.. Понимаете?

Мы понимающе киваем головами и просим у Саши раскрытия кульминативных подробностей, но Саша рассказывает не торопясь, то и дело ускользая мечтательным взором в недоступные нам глубины своего романтического прошлого.

— Так вот, несмотря на своё изначальное бескорыстие, на интим я, конечно же, рассчитывал, чего греха таить… Была у нас, правда, языковая проблема — я ни на каком языке, кроме русского, не говорил, но оно может и лучше даже при таких обстоятельствах: язык жестов, знаете, — от него до нежностей ближе всего. Чего-нибудь жестами изобразишь, а потом и руку положишь участливо — слов-то нету, чтобы чувства нужные передать… Молодой был, весь горел, по правде говоря…