Ржавое зарево - Чешко Федор Федорович. Страница 52
Ну и пусть. Пусть не по доброй охоте она пришла — все едино великое благодарствие и безглазому, и судьбе, дозволившей повстречать его, и…
А Векша металась-шарила одурелым каким-то, затравленным взглядом по стенам кузни, по разоренному ложу, по собственному обнаженному телу… В конце концов ее взор запнулся о Жеженево лицо и замер. Потемнели, словно бы мутным ледком подернулись Векшины глаза, и радость парня мгновенно увяла, сменилась отчетливым пониманием, что негаданно свалившееся счастье как раз именно счастьем почитать и не стоит.
— Ты-ы?! — Голос у Горютиной дочери был под стать взгляду, взгляд же… так, наверное, рысь лесная с ветки выцеливает расстояние до косульей спины.
Жежень забарахтался и тоже поднялся на колени, занавесившись до пояса укрывалом. А Векша, между прочим, хоть как-нибудь прикрыться напрочь забыла; слишком занята была — клокотала-шипела, будто пролитое на угли варево:
— Это ты?.. Честью не сумел сговорить, так решил обманом, сонную? Чем опоил-то?!
Она вдруг резко подалась вперед, словно бы намереваясь ударить Жеженя теменем в переносье; чуть шире раздвинула ноги… В следующий миг вымахнувшая из-за ее спины тяжелая волна расплетенной косы хлестнула парня по лицу и опала, занавесив низко склоненную Векшину голову и то самое, что пыталась рассмотреть Горютина дочь.
И еще раз — уже снизу вверх — задела Жеженя буйная рыжая грива, вновь открылось Чарусину закупу лицо Векши. Поубавилось, заметно поубавилось ярости в синих глазах — крепко потеснило ее не презрение даже, а…
— Что ж ты оплошал, не попользовался?! — примерещилось Жеженю, или крохотная толика сожаления впрямь обозначила себя в Векшином голосе? Может, и примерещилось…
А Векша продолжала насмехаться, выпытывать:
— Что, забоялся? Или всего-то и есть в тебе от мужика, что дрянной пух над губой? Не надейся, все едино придется держать ответ! А для почину — на, прими от меня теперь же!
Жежень все-таки успел выронить свою занавеску и перехватить метнувшийся ему в лицо кулак — маленький, но острый, будто косулье копытце-ратица. Шкварча от злости, Векша изогнулась дугой в безуспешной попытке вырваться.
Так они оба и окаменели, потому что по ту сторону двери внезапно затеялось оживленное людское многоголосье.
С веселым скрипом распахнулась дверная створка; рванувшийся в кузню свет тут же загородили широченные плечи переступившего через порог человека. Виделся тот человек на фоне ясного дневного сияния плоской тенью — высоченной, достающей едва ли не под самую кровлю…
Войдя да вглядевшись, неведомый Жеженю человек ни с того ни с сего вдруг будто споткнулся, промямлил:
— Ах, все же вот оно как! Ну-ну…
И тут же в два стремительных шага оказался близ ложа.
Тронул Жеженя за руку, тискающую Векшин кулак, сказал деловито:
— Будь милостив, отпусти-ка.
Жежень отпустил.
Пришелец обернулся к Векше, смерил ее странным коротким взглядом. Горютина дочь задергалась в безуспешных попытках прикрыть наготу и хотела было что-то сказать, но загадочный человек отмахнулся:
— Ты обожди, твой черед не первый.
Отмахнулся и вновь оборотил к Жеженю трудно различимое против света лицо.
И только-только до обмирающего парня начало доходить, кто это, чего именно должна обождать Векша, а главное, в чем да кому назначен первый черед, как окружающее с коротким хряском полыхнуло в глаза снопом веселых разноцветных огней.
…Окончание препаскудной вывихнутой ночи оказалось вполне под стать началу да середине.
Не желая тратить остатки сил на никчемные споры, Мечник послушно зарылся в указанную ему волхвом груду разнообразного меха. Оружие Кудеслав пристроил близ правой руки, от совета раздеться да по-настоящему отдохнуть отмахнулся: сколько, мол, той ночи осталось — уж не до настоящести… И, едва договорив, задышал глубоко, ровно, почти бесшумно — так, как надлежит дышать воину в неглубоком и чутком сне.
Именно «как».
Потому что не верилось Кудеславу, что из волхва получится надежная охорона. Во-первых, старик измочален не слабее самого Мечника, а во-вторых… Леший его разберет, это «во-вторых». Даже самому себе вятич не сумел бы вразумительно объяснить, почему да отчего, а только знал он (или чувствовал, или предугадывал — всяко можно сказать, и любое слово окажется не вполне верным), будто стоит лишь ему поддаться дремоте, как непременно произойдет какая-нибудь беда.
И все-таки он уснул.
Лишь на краткое мгновение смежил притворно сощуренные веки, и…
Кудеслав хорошо знал предательскую обманчивость таких вот якобы кратких мгновений. Знал он и то, что противу желания уснувший человек никогда не пробуждается просто так. Раз очнулся — значит, была причина.
Какая?
Чуть приподнявшись на локте, Мечник оглядел внутренность волхвовского жилья. Мерцал остывающим жаром прогоревший очаг, над одною из стенных полок выстилалось по ленивому скозняку пламя длинной лучины-ночницы — света хватало, чтобы разглядеть спящих рядышком мальчонку и Любославу, мечущегося на скомканных мехах Остроуха… Вроде бы все было спокойно.
Окна затворены, вход, как прежде, загражден дверными обломками, и не похоже (во всяком случае, в полутьме да с первого взгляда), чтобы их шевелили…
Но Корочун (верней, его половина — или какую там долю волхвовской души оставил в ее изначальном теле премудрый старец?) исчез.
Хорош страж, ничего не скажешь — хорош! Мечник сел, пальцы собственной волей обхватили оружную рукоять. И опять-таки своею же волей проснулось недоверие к хранильнику Идолова Холма. Или, верней, к старику, который лишь по привычке (и то не всегда) продолжает величать себя Корочуном. Или… Да ежа им всем промеж ног — и здешнему многолюдному волхву, и каждой его части в отдельности!
Опять все тот же вопрос: что плохого тебе или твоим сделали зайды с Нездешнего Берега (если они впрямь зайды с Нездешнего Берега)? Спору нет, вломившаяся в волхвовскую обитель нежить была отвратна, страховидна и с Остроухом обошлась жестоко. Так ведь и Остроух с ней пробовал обойтись не мягко! И этого самого Остроуха ты нынешней ночью увидал впервые в жизни. И снова же: а менее ли, чем нелюдь, страшен тутошний старец со всеми своими то ли присными, то ли частями? Хранильник Велесова Капища, который с неодобрением поминает, будто на Нездешнем Краю Времен не люди над скотами поставлены, а скоты над людьми — то-то люб показался бы такой лад Скотьему Богу!
Ладно.
В конце концов, не тебе, воину, судить о том, что любо, а что противно сути Скотьего Божества.
Хорошо, пускай старик во всем прав и с тобою был искренен.
Но ведь сам он же и признавался, что нездешние однажды уже сумели заморочить ему голову, несмотря на всю его превеликую мудрость. А вдруг снова? Вдруг он сие мгновение затевает зло — пусть и не по доброй охоте, но разве легче от этого?
Бесшумно поднявшись, Кудеслав двинулся к выходу.
Уже на ступеньках вятич замялся, с сомнением глянул через плечо на покидаемых безо всякой защиты стариковых присных.
Ладно, что уж поделать! Мог бы разорваться, как волхв, — одну половинку бы здесь оставил; а так… Приходится уповать лишь на то, что давешний неведомый гость впрямь озабочен лишь желанием добыть меч и не станет растрачиваться на новое отмщенье Остроуху за удар колуном.
…Снаружи оказалось светлей, чем внутри.
Дождь кончился, небо яснело густым звездным роением, а на востоке уже обозначила себя белесая полоска — предтеча рассветной зари.
Мечник вновь загородил за собою вход, выбрался из-под тесового навеса, мимоходом дивясь необычности вывернутого крыльца, замер, всматриваясь в сумрак окаймлявших поляну кустов…
Какая-то, верно, ночная летучая пакость бесшумно уселась ему на затылок. Кудеслав раздраженно отмахнулся — раз, другой, — но ощущение вкрадчивого невесомого касанья не отпускало… И только уже вконец озлясь да треснув себя едва ль не в полную силу, он сообразил, что чувствует чей-то холодный, до осязаемости пристальный взгляд.