Ржавое зарево - Чешко Федор Федорович. Страница 59

— Знаю, — покладисто кивнул Мечник. — Только что видел.

— Да уж куда твоему против моего-то!.. — подала было голос с порога Кудеславова Векша, но тут старец, налившись дурною кровью, оглушительно рявкнул:

— Цыть!

Векша испуганно поперхнулась недоговоренным, но волхв продолжал бушевать:

— Щенявка! Только всунулась, ничего еще не успела понять, а туда же, разглагольствует… И ты! — Он подхватил с пола рубаху Чарусина закупа и швырнул ее в лицо Жеженевой утешительнице. — Всего пару мгновений, как вылупилась на свет, а гонору-то, гонору! И вы оба — все цыть, я сказал! Все! Не то сей же миг по превращаю в жаб да ужей! Где Чаруса?!

Даже среди соседских жилищ златокузнецово заметно выделялось своими размерами и высотою кровли — а ведь в соседях у Чарусы были люди, по всему видать, зажиточные да хозяевитые.

Правда, вопреки завистливым сплетням злато-серебро не валялось в Чарусиной избе кучами по углам, однако внутреннее убранство этой самой избы оказалось на диво затейливым. Взять, к примеру, хоть гвозди, сям-там повколоченные для развешивания одежи да всяческой утвари, — даже они привлекали и радовали взор. Были они деревянными, как везде да у всех (железные и златые, которые поминаются во вздорных россказнях, — то марнотратство, на какое мог бы решиться только вовсе пустоголовый, но у пустоголовых не заводится ни золото, ни железо)… Да, были они деревянными, но не простыми — резными. Головка каждого гвоздя изображала морду медведя, кабана, а то и страшила из тех, что могут привидеться лишь в тяжком похмельном сне.

— Жеженева работа, — торопливо сообщила Мысь, воспользовавшись заминкой беседы, ведшейся меж волхвом и Чарусой.

Мечник лишь хмыкнул. Во-первых, даже если работа впрямь Жеженева, сомнительно, чтоб девчонка могла это знать наверное. А во-вторых, куда сильней ощеренных зверьих морд нравилось ему то совместное творение Жеженя и ржавых зайд-чародеев, которое каждый миг тишины норовило использовать для восхваленья одного из своих творителей.

Мысью ее нарек Корочун. Просто-напросто буркнул, помогая девчонке натягивать штаны на Чарусина закупа:

— Будешь прозываться Мысью — чтоб впредь не случалась путаница. Поняла?

Девчонка в ответ буркнула нечто маловразумительное, но волхв переспрашивать не стал, лишь раздраженно прирявкнул: «Я те поерепенюсь!» На том и все наречение.

Вот ведь все-таки загадочное существо эта… Мысь… И не только потому она загадочна, что дивным образом появилась на свет, а… Ну вот кому бы другому сказали: от роду, мол, тебе конец ночи и начало дня; не обычный ты человек, а неведомым образом оживленная да выросшая златая безделка; ни родных у тебя, ни крова, ни одежи… Что там одежа — даже память твоя не тебе принадлежит, а во-он той раскрасавице-мужниной жене, по подобью которой два с половиной года тому назад была сработана обернувшаяся нынче тобою блестяшка… И выходит, что не настоящий ты человек, а лишь видимость человека. Не как все..

Мечнику, к примеру, такое знание о себе (да еще внезапное, высказанное в нескольких торопливых словах) далось бы очень тяжко. А эта…

Задала пару-другую глупейших вопросов, удостоверилась, что Жежень не заманывал ее к себе в ложе гадким предумышленным ведовством и — почему-то это казалось девчонке особенно важным — что парень действительно обнаружил ее присутствие лишь в самый последний миг, уже выбираясь из-под укрывала.

— А до тех пор он, значит, не знал? И только поэтому не… — новонареченная Мысь смолкла на полуслове, однако похоже было, будто она все-таки ждет ответа, надеясь на ведовские способности Корочуна (расспрашивала-то она именно старца, нахально домогаясь, чтоб тот копался в Жеженевых воспоминаниях — самому Жеженю в них копаться было еще не под силу).

— Поэтому, лишь поэтому! — насмешливо успокоил старец, и девчонка аж просияла от радости.

Быть может, ржавые чародеи, озабочиваясь сотворением тела, упустили из виду ум? Или узнанное о себе оглоушило бедолагу не слабее, чем Жеженя — Кудеславов кулак?

Закончив торопливые разъяснения да возню с надеваньем штанов на полуобморочного парня, старик поволок всех к Чарусе. Вообще-то для разговора со златокузнецом волхву хватило бы одного вятича (и то не чтоб сам говорил, а чтоб слушал), но Корочун боялся оставлять прочих без присмотра — особенно Мысь и Векшу. Старец уже досадовал, что призвал сюда вятичеву жену: она и Мысь явно были не прочь вцепиться друг дружке в волосы. Леший знает, почему каждая из них мгновенно и горячо невзлюбила свое подобие… вернее, саму себя. Да, леший-то, может, и знает, а мужику даже задумываться над причинами бабьей вражды да дружбы — дело пустое, потому как вовсе безнадежное.

Несмотря даже на яростные угрозы волхва превратить ее в жабу или гадюку, Мысь таки успела ответить на Векшино: «Уж куда твоему против моего-то!» С единого взгляда на подлинную Горютину дочь догадавшись о причине драчливости Мечника и как бы не заподозрив, что у того было серьезное основание опасаться застать свою жену в обнимку с Жеженем, Мысь тем не менее (а вернее — тем более) закатилась оскорбительным хохотом:

— Твоему! Ой, умора! Выискала себе старика, еще и выхваляется! А Жежень-то небось на тебя не польстился! Ты-то по нему еще как сохла — мне ли не знать! Так чего ж…

Она вдруг прихлопнула обеими ладонями свой не в меру болтливый рот, однако наверняка не из-за того умолкла девчонка, что потерявший остатки терпения старец отвесил ей подзатыльник (похоже, чтобы принудить это рыжее создание к чему-нибудь, подзатыльника — во всяком случае одного — было бы слишком мало). Скорее всего, Мысь спохватилась, что наболтала лишнего. Жеженю ни к чему знать, как по нем сохла Векша (ведь это значит, что и она, Мысь, тоже по нему сохнет — ну как парень, дознавшись, станет перед нею нос задирать?!). Да и про «не польстился» тоже зря сказано — будто нарочно на сглаз. Если Жежень впрямь не польстился на первую Векшу, то, скорее всего, не польстится и на вторую… Мысь же еще не знала, как да отчего у них не сложилось тогда, годы тому. И кстати, Мечник об этом тоже мог лишь догадываться.

Из кузни в избу переволакивали Чарусина закупа Корочун и Мысь. Парень висел между ними и на удивление прытко переставлял ноги — беда только, что они (ноги) отказывались держать своего хозяина.

На полдороге Мечнику выпала возможность уразуметь, что Жеженева попытка убить его молотком да последовавший за нею вроде бы связный вопрос отнюдь не означали, что парню полегчало.

Упустить то мгновение, когда Жеженю полегчало по-настоящему, могли бы разве что лишь напрочь глухие.

Парень еще не мог более-менее прямо удержать голову, перекашивающуюся к левому плечу под тяжестью огромного, стремительно багровеющего кровоподтека. Зато Чарусин кормленник наконец обрел голос. Этим-то вновь обретенным сиплым натужным голосом он и принялся объяснять, от кого да как произошло на свет вятское лесное страшило, сиречь Кудеслав. Причем слова для своих объяснений Жежень выбирал очень тщательно — самые гадкие, какие только мог вспомнить.

Мечник сперва делал вид, будто не обращает внимания, а сам исподтишка поглядывал на Векшу: именно ей бы, по Кудеславову разумению, следовало оборвать эту щенячью брехню. Ей или волхву. Не самому же воину-ратоборцу затыкать рот беспомощного квелого дурня?!

Векша молчала, только громко и злобно сопела. Корочун тоже сопел, но не от злости, а от натуги. Жежень ругался. Мысь поддакивала. Чарусины, волочившиеся вслед за гостями, сдержанно гомонили, а кое-кто из них тихонечко похихикивал. И чувствовалось, что «тихонечко» — это пока.

В конце концов Мечник не выдержал.

— Слышь, маленький! Терпенье-то у меня железное, но и железо, бывает, гнется-ломается! — Вятич говорил негромко и очень спокойно, однако парню будто бы с маху заткнули рот.

Смешки за Мечниковой спиной тоже мгновенно стихли: присные златокузнеца впервые видели, как вошедшего в раж Жеженя окорачивают всего лишь несколькими словами.