Урман - Чешко Федор Федорович. Страница 7

Парнишка по-прежнему прятал от Кудеслава лицо (этак отворачиваясь, недолго и шею свернуть!), и Мечник мысленно вновь отругал себя за давешнюю издевку. Ну, прихвастнул малец, и пускай бы — хвастовство-то безвредное!

Постояли.

Кудеслав рассеянно следил за струями прозрачного пара, бившими из конских ноздрей при каждом выдохе. Попадающие в эти струи снежинки мгновенно исчезали, растворялись в мутном тумане конского дыхания. «Вот так же и человек. Был, чего-то хотел, суетливо метался то туда, то сюда, будто снег на изменчивом ветру. А потом дохнул кто-то, и нет человека — остался лишь смутный клочок тумана меж голых ветвей, да и тот через миг сгинет-растает…»

— Ну, будет мешкать! — Кудеслав толкнул пяткой тощее конское брюхо. — А то и к полуночи не доберемся.

Он оглянулся на торопливо разбирающего поводья Векшу (опять, что ли, задремал малец?) и вдруг неожиданно для самого себя пробурчал:

— А некрепки, однако, общины у вас в Приильменье, ежели не помогли своему откупиться от чужеродных…

— Общины-то крепки… — Векша дернул плечом, вздохнул. — Да только отец вышел из-под общинной воли. Давно, меня еще не было.

— Изверг, что ль?

Парнишка так отчаянно затряс головой, что едва не потерял треух:

— Боги с тобой, нет! Он сам, по доброй охоте…

Кудеслав снова примолк. «Ишь, как малец слова этого испугался! По доброй охоте… Наши небось всех извергами зовут: и Чернобая, десятка три лет тому назад отлученного от рода за злоречивость да непослушание, и Слепшу со Жданом Старым, отселившихся своею волей. Впрочем, и то сказать: сами-то изверги скорей языки себе пооткусывают, чем так назовутся…»

Бледное пятно пробивающегося сквозь небесную серость Хорсова лика уже ощутимо валилось к закату, когда ложбина вывела всадников на гребень пологой холмистой гривы. Пути осталось немного: с десять сотен шагов гребнем, а потом еще раз пять по стольку врезавшейся в противоположный склон лощиной-промоиной.

Лес молчал, лишь под копытами то ломко шуршали прошлогодние дубовые листья, то чавкал рыхлый подмокший снег. Ветер почти утих; промозглая сеянка с неба тоже иссякла, оставив по себе призрачные пряди тумана, путающегося меж древесных стволов.

Векша по Кудеславову примеру снял рукавицы; затем скинул да подвязал к луке седла треух (ярко-медные волосы парнишки потемнели и слиплись от пота, над бровями обозначилась полоса красной, распаренной кожи). Через недолгое время он еще и полушубок распахнул, едва не утеряв заткнутый за опояской топорик. Еле ощутимые порывы встречного ветерка зашевелили длинный пушистый мех парнишкиной телогрейки.

Ишь ведь вырядился! Ночью-то жаркая поддевка наверняка была кстати, но, собираясь в обратную дорогу, мог бы и снять. Поди, от пота уж и полушубок в иных местах насквозь промок. Вот как ближе к вечеру прихватит морозцем, так и настучишься зубами. Сырой мех мало того, что не греет, — он словно вытягивает из тела живое тепло…

Говорить все это вслух Кудеслав, конечно, не собирался. А если и собирался, то не успел. Заметив его поглядывания, Векша вдруг набрался смелости первым нарушить затянувшуюся молчанку:

— Дозволишь спросить?

— Ну?

— А ты и вправду урман?

Мечник громко, с присвистом втянул воздух сквозь зубы.

— А ты их видал, урманов-то? — хмуро спросил он.

— Видал.

— Ну и как я — похож?

— Да вроде нет. — Векша дернул плечом. — А тогда почему?..

— А не больно ли ты любопытен?! — круто повернулся к нему Кудеслав — так круто, что чуть стремя не потерял.

Векшино лицо сделалось белей снега. Парнишка забормотал торопливые и бессвязные извинения, но гнев Кудеслава как-то сам собой унялся под взглядом этих вмиг сделавшихся огромными перепуганных глаз. Не хватало еще драку с мальцом затеять… Да и не виновен он перед тобою ни в чем, малец-то. Ну, любопытен… А в каких это краях тебе удалось повидать нелюбопытных мальцов? Таких краев нет.

— Лет десять тому, — заговорил Мечник как-то слишком уж раздельно и внятно, — на вешнем торге сманили меня с собою проезжие урманы-варанги. Они плыли на Волглу; не к хазарам — дальше, поначалу вроде бы для торга, но обернулось их плавание набегом ради добычи. Приглянулся я им тем, что силача из их дружины перетянул на копейном древке, потом из лука стрелял метче их лучников. Так и ушел я с ними, а в свой род вернулся лишь через шесть лет. За то время побывал в Персии, потом вместе с урманами воротился в их земли, что за Волчьим морем… Многое повидал, многому научился — паче всего владенью воинским оружием. Без такой сноровки среди урманов не выжить: они со всеми соседями в ссоре и даже внутри своего языка живут как во вражьих землях. Вот с тех пор и кличут меня в роду то Мечником, то Урманом. Хоть я это третье имя свое почитаю обидным. Будто бы сородичи отторгнуть меня хотят, будто не своим считают. Кощея вон и того небось Кощеем зовут, не Хазарином…

Кудеслав умолк. Как-то так вышло, что сказал он гораздо больше, чем собирался и чем мог понять жадно выслушавший малец.

А малец вдруг сказал:

— Я не буду больше…

— Что «не буду»? — Мечник вскинул на него удивленный взгляд.

— Ну, это… звать, как тебе не по нраву…

Векшины глаза вновь сделались круглыми да огромными, и Кудеслав чуть зубами не заскрипел от подозрения, что сопливый пащенок вздумал его жалеть. Но нет, чтобы пожалеть, нужно суметь понять сказанное; нужно знать про закуток в отцовой избе, про косые либо насмешливые взгляды, которые иногда (да что иногда — частенько!) приходится перехватывать. Нужно узнать, что за тягостный смысл обозначен словами «не такой, как все». Впрочем, этому-то пять раз перекупленному мальцу очень скоро предстоит узнать и понять многое из того, что выпало узнать и понять тебе. Многое, да не все. Ему ведь судилось стать чужим не в своем роду…

В следующий миг раздумья о собственном прошлом и Векшином будущем словно бы выдуло из головы Кудеслава. Каким-то не вполне ясным для него самого образом Мечник понял, что его конь чует опасность и что опасность эта, покуда неблизкая, вскоре перестанет быть таковой.

— Стой!

Векша торопливо натянул поводья и впился в Кудеславово лицо напряженным, вопрошающим взглядом. А сам Кудеслав столь же неотрывно глядел на его лошадь. Холеная кобыла приплясывала, всхрапывала тревожно; ее мохнатые уши стояли торчком — она явно вслушивалась во что-то недоступное ни человечьему слуху, ни ушам ослабевшего от бескормицы градского конька (того, похоже, испугала именно настороженность идущей рядом Белоконевой лошади).

Мысленно браня себя за праздную болтовню, которой он тешился вместо того, чтобы разузнать о шатуне и о причиненных им бедах, Мечник поудобней перехватил древко рогатины. Левая рука, на миг выпустив повод, будто собственной волей метнулась вдоль пояса, проверяя топор и меч; нож и так отчетливо чувствовался — он словно поерзывал от нетерпения за голенищем правого сапога, словно бы уже рвался втиснуться рукоятью в ладонь, покуда занятую древком рогатины.

— Что? — тихонько выдохнул Векша.

— Не знаю, — так же тихо прошептал Кудеслав. — Твоя лошадь что-то слышит.

Нет, теперь уже слышала не только лошадь. Кудеслав тоже услыхал это; а через миг Векша стал белее мела — значит, и он.

Дальние протяжные крики; настолько дальние, что трудно разобрать, от ярости кричат или от боли. Но, несмотря на расстояние, даже Векша понял, что кричит не человек.

Не человек, а медведь.

— Ладно, едем. — Кудеслав сплюнул и шевельнул поводья. — Считай, повезло: это как раз в той стороне, куда нам надобно.

Он снова сплюнул, потому что шутка получилась плохой.

Крики стихли и больше не повторялись, в лесу повисла прежняя тишина, только теперь она казалась зловещей — будто бы чаща вымерла либо затаилась. Начинало смеркаться. Лошади шли неохотно, их то и дело приходилось понукать.

Векша старался держаться как можно ближе к Кудеславу. В конце концов, когда во время спуска в ведущую к волховскому подворью лощину Кудеславов конь вновь поскользнулся, Мечник, непроизвольно взмахнув рукой, едва не вышиб мальца из седла древком рогатины.